Тысяча лун. Себастьян Барри

Теннесси сплошные серые мундиры и хлопковые поля.

      Делясь этими историческими сведениями, он качал головой, словно они привели его в замешательство, да так оно и было.

      – Грант, наверно, ничего, – сказал Томас Макналти. – Он не друг никаким серопузым.

      Розали Бугеро плевать хотела на Улисса С. Гранта, и, глядя по тому, как обернулось дело, может, она была и права. Она хотела только, чтобы пироги у нее удавались, как она задумала, и чтобы мы в покое проводили зимние вечера, когда непогода загоняет все мечты под крышу, и я готова биться об заклад на большие деньги – она безо всякой радости обмывала меня после всего, что случилось.

      Ее брат Теннисон как мог возделывал поле для себя, в остальное время работал на Лайджа, и еще Лайдж платил Розали жалованье за работу по дому, и Розали полагала, что сама себе хозяйка. Ну почти.

      Я не могу сказать после всех этих лет, что ее любили в городе. Примерно так же, как меня и Джона Коула. И когда она ходила по городу, то должна была смотреть себе под ноги, не поднимая глаз. Но она все же бывала в городе, проникала в галантерейный магазин с черного хода, осторожней не бывает. Я думаю, она разбиралась в лентах получше, чем мамаша Коган, жена галантерейщика.

      В тот день Розали обмывала меня нежно и осторожно, что-то приговаривая, совсем как мать.

      Хоть она и не была никогда замужем, а о браке знала во всех отношениях побольше, чем Томас Макналти. Я-то не знала вообще ничего, ни в каких отношениях. Вероятно, пастор белых людей беседовал с невестами, готовя их к будущему браку, но мне этого, скорее всего, не перепало бы – меня ведь и учиться не пустили, когда я была маленькая. Но это не важно, потому что Розали постаралась обо всем позаботиться. Она объяснила мне, как работает механизм любви, и что куда входит, и как это перетерпеть, и что, по всей вероятности, нравится мужчинам, и что им, скорее всего, не нравится. Я думаю, она рассказала мне все, что знала. Сама будучи женщиной, она не имела сведений о мужском устройстве. Как я уже говорила, в юности она жила в старых хижинах для рабов – эти хижины до сих пор стояли к северо-западу от большого поля Лайджа, медленно рушась в сорняки под гнетом непогоды. На плантации насчитывалось десятка три рабов. По выражению Розали, человечество там было книгой без обложки.

      Она принесла эмалированный тазик с горячей водой, чистую тряпочку и стала меня обмывать. Господи помилуй. Она прекрасно знала, что произошло, но, как я помню, ни у меня, ни у нее не было слов, чтобы это обозначить. Она говорила со мной на языке доброты и обмыла меня, а потом обняла двумя руками, и стала покачивать, и сказала, что я очень хорошая девочка и не должна горевать. Но я, конечно, ужасно горевала. И она это прекрасно знала. У нее были такие странные глаза, желто-оранжевые, как осенняя урожайная луна, – я никогда больше ни у кого таких не встречала. Она была добрая женщина, с которой долго обращались так, словно она ничто. У Лайджа была целая теория по поводу того, что Розали на самом деле королева. Он любил об этом говорить.

      – Кто знает – может, наша Розали на самом деле королева, –