Этна. Мастер Чэнь

старые и смешные. Но увитые бугенвилеями и виноградом, с разросшимися пальмами и множеством иных деревьев. Шестидесятые годы. Памятник. И какой-то умерший памятник – где люди?

      – Всё как тогда, – заторможенно сказала великая женщина. И вдруг резко обернулась ко мне:

      – Этот поселок вот так и стоит пустым большую часть года. Это виллы, не дома. Но с мая по сентябрь – всё гудит. А уж как тогда гудело… К нам приезжали они все, Росселини, Джина как-то посетила, кто еще… Да Бернардо же! Бертолуччи, я имею в виду!

      Вы можете сделать вечным лицо. Голос, к сожалению, пока не можете, он дрожит и вас предает.

      – Идут себе вот по этой улице под ручку, в мятых штанах, что-то жуют на ходу – вот эти люди, с этими именами, – продолжала она, обращаясь как бы не ко мне. – Золотое кино, золотой век, и он был тогда здесь. Ах, вот сейчас направо, еще чуть-чуть…

      Она, чуть споткнувшись, выбралась из машины. И замерла, подняв голову к наглухо забранным ставнями окнам повыше бетонного забора.

      – Мы можем позвонить, сделать вид, что ошиблись, – подсказал я.

      – Ах, нет, нет, а вдруг оттуда выйду – представьте, выйду я сама. Тогдашняя. Нет, давайте лучше… Вот отсюда я ходила каждый день к морю по этой тропинке. Я как раз тогда перестала быть женой Василия, э-э-э, Павловича, и мы с одним человеком сняли тут виллу на два месяца, а там, на берегу, были такие противные плоские камни. Но я же помню каждый из них и то, что за одним камнем песчаное дно, там не опасно.

      У моря она строго на меня посмотрела:

      – Ведь вы меня видели голой, как и многие-многие другие, на экране? Не отрицайте. Ну, и вот.

      Этого нельзя было отрицать. Видел и помню.

      Я так и сидел от нее метрах в пятнадцати на пустом берегу в конце пустой и безлюдной улицы, особо не отворачиваясь. И получал свой урок – что голая женщина может быть прекрасной всегда; впрочем, она постаралась оставаться ко мне спиной. Прекрасной спиной, с настоящей талией. Женщина у моря, чуть покачивающая бедрами, боящаяся оступиться: а ведь это красиво. Боже мой, ведь ей уже более шестидесяти лет.

      И она, возможно, нашла бы купальник в своей сумке и в машине бы переоделась. Но делать этого не стала, и молодец.

      Сохла на горячем ветру она недолго, и я думал, что дальше – наверное, все-таки в Таормину, а это очень жаль, но… Оставалось кое-что еще.

      – А вы знаете, вон там за углом был магазин, – куда более спокойным, чем раньше, голосом сказала мне она. – И мы туда бегали за всем – за всем. Так вот, денег тогда ни у кого особых не имелось, а в магазине лежала такая колбаса. Вы не поверите, диаметром в полметра. А ведь мы все из СССР, у нас тогда была та, «любительская»… Точно такая. Но тут – полметра толщиной, и вкусная, вкусная! И вот представьте – огромным ножом этот усатый человек снимал лепесток заветрившегося края и отрезал нам…

      Магазин, как ни странно, тоже был на месте, и в самом центре прилавка…

      – Вот же она!!! – восхитилась великая женщина. – Она так и лежит! Вы видите? Вы видите?

      – Это мортаделла, – сообщил я. – Еще