Булочник и Весна. Ольга Покровская

мандолинную страсть. Он женился и прожил в деревне до самой Великой Отечественной. В сорок первом ушёл добровольцем и пропал без вести подо Ржевом.

      Прадед был белобилетник, воевать не умел, но, я думаю, честно поработал пушечным мясом. У нас сохранилось его последнее фронтовое письмо – бумажная пыль с разводами. Лишь когда мы с отцом догадались отсканировать эту ветошь и выставить контраст, текст проявился.

      Письмо набито штампами – «побьём врага», «за родную землю», но сквозь оглушённый боем слог виднеется одна винтовка на троих и знание даты собственной смерти – завтра.

      У нас осталась его фотография – лирический, юный мой предок сидит на лавочке перед домом. На коленях, как кошку, приласкал свою мандолину. Приглядишься, и становится ясно: человек безмятежен, время не торопит его, а встало у лавочки и ждет терпеливо, пока он налюбуется на красоту земли. И как будто сама деревня с чудным названьем Старая Весна прильнула к его плечу, склоняясь берёзой к завалинке.

      Мне было лет десять, когда я увлёкся прадедом. В надежде отыскать его солдатский медальон я записался в военно-исторический кружок, но следопыты моего детства шли по иным следам, они не вели к прадеду.

      Следующим шагом моей любви оказалась мандолина. К большому моему горю, легендарный инструмент, переживший Гражданскую, нэп и коллективизацию, не сохранился. В войну его обменяли на продукты.

      В магазине «Ноты», что был на Неглинной улице, ошалевшие от моего натиска родители купили мне дешёвый ученический инструмент и записали в музыкальную школу, расположенную в соседнем дворе. Несмотря на то что я был переросток, на отделение народных инструментов меня зачислили без проблем.

      Не менее полугода я радовал моего педагога рвением, которое он ошибочно принимал за способности. К сожалению, тройка по алгебре отвлекла меня от постижения мандолинных секретов.

      После алгебры пришлось подтягивать химию, потом я влюбился, потом пошёл на курсы английского. Карьера мандолиниста не состоялась, и некому было меня в том упрекнуть. Я рос в любящей вольнице, предоставленный сам себе. Мама, лингвист-востоковед, обитала в Древней Японии. Папа, инженер со склонностью к кладоискательству, – в допетровской Руси. Когда я расстался с музыкой, никто меня не ругал.

      За недолгое время учёбы в мой мандолинный невод угодила-таки золотая рыбка – начинающий пианист Петр Олегович Вражин. Петина мама Елена Львовна, моя учительница сольфеджио, опасаясь, что в районной музыкалке дарование может зачахнуть, определила сына в школу для гениев. Он был занят под завязку, но дважды в неделю, в качестве вечерней прогулки, всё же являлся во дворик – встретить маму. Однажды мы с ним погоняли в берёзках мяч и сошлись навек.

      Петя был заносчив, как все одарённые дети, но при этом честен и щедр, лих на выдумку, мастер понимать с полуслова. Голова у него работала отлично, и во всякой печали он давал мне дельный совет. Думаю, что и он нуждался во мне. Моя безалаберность смягчала его гордыню, облегчая доступ вдохновению. Обойтись без вдохновения Петя не мог. Он собирался сказать в исполнительском искусстве новое слово. К тому же бездарностью и разгильдяйством я выгодно отличался от его одноклассников. Со мной он отдыхал от честолюбивых битв.

      Ни война, ни мандолина не интересовали Петю, а меня, в свою очередь, оставляли равнодушным музыкальные конкурсы и козни Петиных конкурентов. Но что-то волнующее все же было в нашем общении. С Петей я чувствовал, что под коркой жизни есть магма – мы мчимся над огненной глубиной, и наш путь не разведан.

      В старших классах, когда невдалеке замаячило поступление в институты, Петя стал звать меня к себе – поработать публикой. По-простому, в домашней футболочке, чуть ли не в шлёпанцах, он усаживался за инструмент и мчал меня сквозь мрак и проблески мироздания. Дар Пети, может быть, и скромный в масштабах планеты, казался мне запредельным.

      Случалось, впечатлённый финалом, я бросался на его плечи, как если бы он был форвардом, забившим решающий гол. Мы валились на клавиши. На гром влетала Елена Львовна и кричала, что мы сломаем Пете пальцы. А отец молча стоял в дверях. Весь этот балаган: надежды, занятия до упаду, конкурсы – сообщал его лицу выражение утомлённого презрения. Сам он с успехом ворочал дела в сфере недвижимости и считал карьеру музыканта глупостью, обрекающей сына на жалкую жизнь.

      Что касается моих профессиональных планов, улыбка прадеда столь ободряюще светила мне с фотографии, что я решил возродить династию и нацелился изучать технологию хлебопекарного производства.

      Петя поддержал меня в моём выборе. По его мнению, не было ничего странного в том, что его лучший друг выбрал в качестве музыкального инструмента хлеб.

      Из меня получился необычный студент – страстный троечник. Бойкотируя ряд скучных предметов, я знал лучше всех на курсе, что хлеб – великолепная вещь. Если угостить «правильным» караваем президентов ядерных держав – в мире будет мир. Вирусы вымрут, если разломить его в очаге эпидемии. Нечто вроде животворящего креста мерещилось мне в ломте с душой испеченного хлеба.

      Хлеб увлёк меня, как иных увлекает музыка. Я учил его и тренировал