Аллея всех храбрецов. Станислав Хабаров

его круглолицая секретарша.

      – На работу, – живо ответил Мокашов, – по распределению.

      – Подождите, – попросила секретарша, – товарищ с тем же.

      И она указала на высокого человека лет тридцати, беседовавшего у окна. В глаза прежде всего бросалась его выразительная жестикуляция, да притаившаяся в уголках губ ирония и к окружающим и к себе. Собеседник его был невысок, высоколоб, на редкость смешлив.

      – Захожу я с этим заявлением к Петру Федоровичу, – рассказывал высокий.

      – Документик этот требуется подписать, говорю. А он очки надел, читал, читал. Если вы из-за денег, говорит, то не советую. Точно нужен мне его паршивый совет.

      – Вот и выявил ты попутно свое лицо, – рассмеялся высоколобый. – Только это, оказывается, и не лицо, а совсем иная часть тела.

      От студенческих лет у Мокашова осталась привычка находить во встречных черты животных. Так, высокий напомнил ему рыбу. "Рот у него такой, – догадался Мокашов, – тонкий, концами вниз". Собеседник его короткой, подрагивающей при смехе губой отчетливо напоминал сайгака.

      – Сейчас вы пойдете, Вадим Палыч, – сказала ему секретарша, и он согласно кивнул.

      – Так чего ты уходишь? – спросил он высокого.

      – Юмора не хватает, – ответил тот и руками показал. – Смотрю я на ваши кульбиты и не смешно. А не смешно, следовательно, сам понимаешь, тошно. Я уже…

      В этот момент дверь в кабинет отворилась, и Вадим Палыч, кивнув, пошёл.

      – Оформляетесь на работу? – спросил Мокашов высокого.

      – С точностью до знака, – небрежно ответил тот. – Маша, я тоже зайду.

      – Входите, входите, – закивала секретарша, и Мокашов вошёл следом.

      – Садитесь, пожалуйста.

      Они сели, и Мокашов стал рассматривать кабинет. Кабинет, как кабинет – ничего особенного. Над огромной, во всю стену грифельной доской часы в деревянном футляре. Вдоль стены длинный полированный стол. Впритык к нему небольшой письменный, с малиновым сукном и плексигласом сверху.

      На столе ничего лишнего. Папка с бумагами на подпись. Под плексигласом список телефонов. Точеные карандаши в деревянном стаканчике. На столе крохотный листочек бумаги, на котором начальник отдела Борис Викторович Викторов размечал ритм своего дня. Перекидной календарь с пометками и бумага, на которой пишет БэВэ. Так его зовут за глаза в отделе, сокращая имя и отчество.

      Когда он пишет, то наклоняет голову к плечу. У него большая красивая голова, а глаза – холодные, внимательные.

      – В КИСе вам делать нечего, – говорит он стоящему перед ним Вадиму Павловичу, – только мешаться будете.

      – Мы же совсем объекта не видим, – возразил тот. – Рассчитываем, управляем в полёте, а как он действительно выглядит, не представляем.

      – А зачем видеть? У вас должно быть воображение. Думаете, физики видят электрон? У вас всё?

      – С понедельника испытания, Борис Викторович.

      – Какие испытания? – Викторов откинулся на спинку стула, посмотрел испытующе. – Испытания чего?

      – "Узора".