Тульские метки. Анатолий Санжаровский

елай все, чтобы жилось им счастливо. В этом и будет высшее проявление твоей любви к России.

Анатолий Санжаровский

      Жизнь дается один раз и хочется прожить ее бодро, осмысленно, красиво. Хочется играть видную, самостоятельную, благородную роль, хочется делать историю, чтобы те же поколения не имели права сказать про каждого из нас: то было ничтожество или еще хуже того…

Антон Чехов

      1964

      28 июня

      В поезде

      В Тулу я ехал через Москву.

      На каждой остановке с соседней плацкартной лавки срывался толстячок и летел на вокзал.

      – Куда вас носит? – спросил я.

      – Оё! И не спрашивайте… Я был у кардиолога. Так этот шокнутый мормон накыркал мне, что я могу в любую секунду отстегнуть копыта. Вот я и бегаю к кассам за билетом лишь до первой станции.

      – Какой вы полохливый скопидомушка! – усмехнулась ему полная красивая старушка, сидела напротив меня за откидным столиком. – Мне бы ваши печальки…

      Разговорились. Оказывается, у неё какая-то мудрёная нервная болезнь. Уже 15 лет пухнет. Не двигается. Не может сама раздеться. На носилках вносили её в вагон.

      Я разламывал ей булку, мешал чай. Окает она. Она из Плёса (под Ивановом), откуда Левитан. Волжанка. Там у неё с мужем украли чемодан. В нём её лучшая одежда, бельё, деньги, что скопила для крымского курорта, куда сейчас и едет.

      Жаль её. А она не хнычет. Бодра.

      На мягкой улыбке вспоминает:

      – Как-то вышел от меня мой лечащий врач и в коридоре наткнулся на приятеля. Говорит: «Знаешь, вот странная больнуша… По всем моим диагнозам должна бы умереть лет тринадцать назад, но до сих пор здравствует!» – Тот и отвечает: «Это, коллега, ещё одно подтверждение того, что, если больной действительно хочет жить, медицина бессильна». Посмеялись и разошлись.

      А мне, ёшкин козырек, вспомянулось, как хотели меня вылечить народными методами. Лежала я в больнице.

      Ходил ко мне из соседней палаты один болящий старичок. Вот он и говорит мне с моей подругой Сашей:

      – Жалконько мне вас. Я скажу вам средство, как вылечиться.

      – Говори.

      – Боюсь. Меня могут посадить. Вот буду выписываться, тогда и скажу.

      Выписали его. Приходит прощаться и говорит:

      – В расфасовку[1] свозят мертвяков. Вот вам средство: обмойте мёртвого и воду выпейте. Как рукой всё снимет!

      Настрадались мы, соколик… Ради здоровья на всё готовы. Взяли мы поллитровку и повезли нас на каталках к сторожу морга, к армянину старому.

      – Христофорушка, – докладываем ему всё по порядку. – Так и так, мы дадим тебе водки, а ты нам дай одного клиента.

      У него глаза на лоб:

      – Какие шустрихи бабульки! Ну дикие сексналётчицы!

      – Не бойся! Невинность твоего жмурика мы не порушим…

      – В городке Лексингтоне – это в американском штате Южная Каролина, – тоже думали, что покойника не изнасилуешь. А работница тамошнего морга Фелисити Мармадьюк забеременела от молодого жмура! Пожаловалась своему гинекологу. А он и шукни полиции. И эта деваха Фелисатка выплатила штраф в 250 тысяч долларов. Её обвинили в осквернении умершего и в акте некрофилии.

      – Не горюй! В наши годы и в нашем положении от нас такойского геройства не жди. Ты сильно не убивайся. Никого мы осквернять не собираемся. Мы только его помоем и воду с него выпьем. В нём, Христофорушка, всё наше спасение! Уступи любого жмурика. Бери спокойно плату! – и отдали ему поллитру.

      – Ладно. С водкой я знаю, что делать. А всё же… Ох, дурная моя голова!..

      Саша его перебила:

      – Христофорушка! Не говори так! А то одного начальника посадили за неуважение к власти.

      – Да, я самый большой начальник над жмуриками. Все лежат, один я бегай вокруг них. Ну, с учётом замечания спрошу культурно. Ох, умная моя головушка… Что вы будете делать с моим клиентом?

      – Да в нём, божий человеченько, повторяем, всё наше спасение!

      – Раз так – берите. Свеженького! Может, ещё горяченького! – и показывает на здоровенного дядьяру. – Сегодня подкатили.

      Подъехали к «спасителю».

      Зубы оскалены. Глаза открыты. Страшно.

      Начали мы мыть. Саша моет ноги, а я – лицо.

      Смотреть ему в лицо боюсь. Глаза отворачиваю, а сама мою.

      Намыли полбанки.

      Поехали в палату.

      Как все уснули, Саша тайком от меня налила себе в ложку и выпила.

      Я ей и говорю:

      – Хоть темно, а вижу. Воруешь! Какая ты ходовая. Не делишься со мной.

      Налила она и мне в ложку.

      Подношу ко рту – увидела мёртвого в ложке. Его оскаленные зубы, широко раскрытые ужасом глаза.

      Страшно-то что! Я чуть не закричала на всю палату.

      Задрожала

1

Расфасовка – морг.