Три рэкетира. Ярослав Зуев

беспокойтесь, Сергей Михайлович, ребята уже едут…

      Так и должно было быть, но Украинский полагал, что лучше «перебдеть, чем недобдеть».

      – Нехай они этого Бонасюка разнесут к херам! – с неожиданной злобой зарычал полковник.

      – Будет сделано.

      – И чтоб вытрясли все. Понял? Все!

      – Ясно, Сергей Михайлович.

      – По результатам доложишь.

      Украинский направился к вешалке, надеясь, что с работой на сегодня покончено и он, наконец, с чистой совестью может покинуть управление.

* * *

      Звонок за обшитой вагонкой бронедверью разливался соловьиными трелями. Затем в глубине первого этажа затрещал дисковый телефон. Дом настороженно молчал. Если в нем и теплилась жизнь, то она умело маскировалась.

      Бандура искоса поглядывал на Протасова, трезвонившего в дверь с восхитительным упорством, и взвешивал в уме возможные варианты дальнейшего развития событий. Андрей предполагал, что либо здоровяку рано или поздно надоест торчать в позе салютующего кирпичной стене гитлеровца и он оставит звонок в покое, либо искусственный соловей умолкнет навеки, сраженный замыканием в обмотках. А может, хозяева дома выйдут из состояния летаргии. Грозные желваки, игравшие широкими скулами Протасова, пророчили, что пробуждение будет ужасным.

      «Я бы уже не открывал», – с содроганием подумал Андрей.

      – Мо-может, нет никого в таможне? – подал голос Армеец.

      – Ага, в банный день… – Протасов мечтательно оглядел фасад. – Я вот сейчас возьму в джипиле своего винтаря да как вдолбеню, конкретно, по окнам…

      Не успел Протасов захлопнуть рот – надо сказать, обещание «конкретно вдолбенить по окнам» было произнесено исключительно убедительно, убедительность вообще сквозила у Валеры во всем, – как из-за двери донеслось очень осторожное шерудение. Будто там завелась мышь.

      – Бонасюк, твою мать! Давай открывай! – выплюнул в дверь Протасов.

      Послышался звук отодвигаемых засовов. Дверь, пугливо дрогнув, приоткрылась где-то на треть.

      Весь вид возникшего на пороге низкорослого толстяка лучше всяких слов свидетельствовал: холестерин – зло. Андрею пришло в голову, что толстяку сам Бог велел зашибать огромные деньги, снимаясь в антирекламе заварных пирожных, корзинок с масляным кремом и прочих вкусных, но неполезных кондитерских изысков. Для Общества защиты потребителей, например.

      «Да ты, Толстый, без балды, талант в землю зарываешь».

      Судя по обильно сдобренным сединой некогда черным волосам и впечатляющим мешкам под глазами, толстяку было лет сорок пять, если не больше.

      – Ты чего, Бонасюк? Ты что, спал?! Спал, да?! – Протасов шагнул в дверь, вдавив Бонасюка вовнутрь.

      – Да я просто поистине…

      – Перекрываешься, да? – напустился на него Протасов. – Забурел, да? В лес, конкретно, захотел?

      – Да я по-честному… – глаза Бонасюка выражали уныние. Правда, заметить это было довольно сложно. Его зрачки постоянно