Мельбурн – Москва. Галина Тер-Микаэлян

за границей, но только обязательно посоветуйся с адвокатом. После выплаты всех налогов ты будешь получать весьма и весьма солидную сумму на личные расходы, я попрошу адвокатов прямо сейчас ввести тебя в курс дела, если ты так тревожишься.

      И тут, в первый раз после консилиума медиков, навсегда расколовшего наш счастливый мир, я заплакала:

      – Не нужно, папочка, пожалуйста, не нужно адвокатов! Не говори об этом!

      Больше мы к обсуждению моих «детективных» проектов не возвращались – возможно, папа счел это минутным заблуждением, которое забудется тем быстрей, чем меньше о нем говорить. Он держался до последнего, пока оставались силы. Занимался делами, проводил время с друзьями, возился на кухне, готовя свое коронное блюдо – сладкий плов с кишмишом. Болей у него не было, и это счастье, потому что иначе ему пришлось бы отправиться в хоспис, он просто слабел, и в начале июня почти уже не вставал с постели. Как-то раз, когда в зале Элизабет Мёрдок давал концерт квартет Габриеля Форе, в котором Вилма Смит играла партию скрипки, папа спросил:

      – Не хочешь послушать, доченька? Я-то, конечно, сейчас сильно обленился, но ты могла бы пригласить подруг – Грэйси, например.

      – Папочка, зачем ты…. – договорить мне не хватило сил, но выражение лица, наверное, стало таким, что папа, ласково коснувшись моей руки, тихо извинился:

      – Прости, родная.

      За день до смерти ему неожиданно стало лучше, он попросил меня отпереть внутренний потайной ящик письменного стола и принести фотоальбом в потертом плюшевом переплете. Встав у изголовья кровати, я молча смотрела, как дрожащие от слабости пальцы папы с трудом переворачивали плотные страницы. Копии большинства снимков, запечатлевших счастливые моменты моего детства, хранились и в моем личном фотоальбоме, поэтому были мне хорошо знакомы, но вот эту – большую черно-белую фотографию женщины – я, кажется, прежде никогда не видела. Или видела?

      Огромные темные глаза смотрели вдаль с удивительной красоты лица, и сердце мое внезапно сжалось от болезненного воспоминания. Папа провел рукой по фотографии, на миг закрыл и вновь открыл глаза.

      – Ты не помнишь маму, и мы с тобой никогда о ней не говорим, – он задыхался, произносил каждое слово медленно и с большим трудом, – ты не спрашиваешь, а сам я…. Но, наверное… ты должна знать.

      – Я помню все, что мне надо, – голос мой предательски дрогнул, – и больше ничего знать не хочу.

      – Наташенька….

      – Не говори со мной о ней, папа! Я все помню лучше, чем ты думаешь.

      – Тебе ведь еще… не было и четырех.

      …..Порою я проклинаю свою память, сохранившую мельчайшие подробности того дня. Вот мы с мамой стоим у перехода, ожидая зеленого света. Мимо стремительно проносятся машины, и моя рука в варежке крепко вцепилась в мамину – машин я немного побаиваюсь. Чтобы победить страх, звонко рассказываю наизусть:

      – Улонили мишку на пол,

      Отолвали мишке лапу…

      – Молодец, –