Путешествие из России. Андрей Битов

к импорту поразила меня, хотя я уже был знаком с Давидиком… «Лишь бы ел…» – спокойно сказала мамаша, проследив мой взгляд и правильно поняв его. Она равнодушно посмотрела на свою грудь, покрытую простоквашей, и стала расспрашивать меня о впечатлениях. После рядовых – как вам понравился Ереван и как вам нравится в Армении (очень и очень) – она задала мне внезапный и единственный в своем роде вопрос, так и брякнула:

      – А как вам нравятся армянские женщины?

      Я растерялся. Я сказал, что встречаются удивительно красивые лица. Я сказал, что, в общем, не очень-то присматривался.

      Она удивилась.

      Я пояснил, что быстро постиг невозможность какого-либо контакта и перестал смотреть.

      Она как бы опять удивилась и не поняла.

      – А вы бы женились на армянской женщине?

      Теперь еще раз удивился я.

      Мы плохо понимали друг друга. Она сказала:

      – Разве вам не хотелось бы, чтобы вы уехали на три года и наверняка знали, что жена не изменит?

      – Ну, видите ли… – промямлил я.

      Долго не шел у меня из головы этот разговор, не порождая в то же время каких-либо отчетливых мыслей. И лишь сейчас, и то неотчетливо, думаю о том, что мне хотелось бы не столько даже гарантированной верности моей жены, сколько собственной потребности в этой вот непреложности понятий: жена – семья – верность…

      Аэлита из Апарана

      Конечно, разочарование стережет наши надежды. Однако скептицизм, которым мы попробуем в этом случае вооружиться, одна из самых непрочных вещей на свете, как и всякое вооружение. По сути, скептик – это существо, обращенное к каждому без разбора с мольбой, чтобы его разубедили в его горьком опыте. Ахиллес, демонстрирующий свою пятку. Пожалуй, нет существа, более готового заглотить наживу надежды, чем скептик. И так глубоко заглотить… Потом, конечно, есть возможность утверждать, что меньше всего на свете мы могли этого от себя ожидать или что «так мы и знали». Это одно и то же.

      Впервые я увидел ее… но я понятия не имел, что увидел именно ее.

      Мы стояли с другом посреди деревеньки (конечно, это была древняя столица Армении), на площади, рядом с дремлющим чистильщиком обуви, и, точно так же, как в Ереване, томились и ждали кого-то, а я не знал кого. Посреди улицы застыл зной, и на дно его осел слой толстой ленивой пыли. Никого. Мы стояли в особенно черных от жары ботинках, только что к тому же начищенных (и это дело сделано), стояли, не переступая ради их блеска, чтобы не утопить их тут же в лужах пыли, и я прискорбно думал о природе гостеприимства. «Что за рабство такое – нарушать все течение своей жизни, бросать семью и работу ради того, чтобы гость изнемог от вина, мяса и невозможности побыть одному? И все это, чтобы потом быть обязанным исполнить тяжкую работу гостя в ответном визите… И так запутаться в этой непреложной последовательности, чтобы не знать, ублажаешь ли гостя или мстишь ему, оказываешь ли уважение хозяину или досаждаешь?..»

      – Аэлита! – позвал друг.

      Смешная