Фолиант. Фаргат Закиров

олговязому. Тот сплевывал на землю сквозь желтые прокуренные зубы, вытирал грязным рукавом потное лицо и брал затем папиросу.

      Кислый табак, отсыревший к тому же, давал едкий белый дым, от которого оба кашляли взахлеб и плевались, но продолжали курить.

      – Долго еще топать-то до твоей избушки? – Спрашивал долговязый пряча глаза.

      – К ночи дойдем, кажись, – не сразу отвечал коренастый. Он вставал с бревна, на которое они оба присели перекурить, всматривался в окружающую их чащу.

      – Пошли! – наконец произносил он хрипло и, не дожидаясь товарища, вскидывал рюкзак на спину, шел дальше.

      Долговязый сделав еще пару быстрых затяжек, бросал окурок на землю, и затаптывал его, не переставая при этом кашлять. Затем брал свой рюкзак и отправлялся догонять коренастого.

      – Говоришь, значит, померла та бабка-то? Снова спрашивал он, догнав провожатого.

      – Должна. Нехотя отвечал тот в десятый раз.

      – Это хорошо. Лишь бы фолиантик сохранился, – отзывался долговязый расплываясь в желтозубой улыбке.

      – Сохранился! – упрямо твердил коренастый и прибавлял шагу.

      – Никак снова дождь собирается? – снова заводил через минуту разговор долговязый.

      Его товарищ, ничего не ответив, плевался и, кряхтя, переваливался с трудом через огромный ствол поваленного дерева.

      Заморосил мелкий дождь. Земля под ногами начала снова хлюпать. Сырость пробирала до костей, бросая обоих в озноб.

      Наконец они вышли на обширную лесную поляну, густо поросшую высокой травой. В середине ее стояла ветхая изба. Бревна почернели, сруб покосился. Но к неудовольствию обоих путников, в единственном окошке тускло горел свет, а из трубы валил белый, плотный дым.

      – Как же, померла! Смотри-ка, свет горит в избе, печь топится! – сказал долговязый, указывая рукой в сторону избы.

      – Ну, померла, я тебе говорю! Не могла старуха одна здесь столько прожить! Я ж говорю тебе, пацаном еще был, когда с батей тут заблудились, а ей уж тогда было под девяносто лет! – прохрипел коренастый и громко высморкался в рукавицу.

      Долговязый почесал кадык, раздумывая. Затем снова спросил:

      – Ну, а кто тогда, по-твоему, там сейчас? – он снова указал на избу.

      – Не знаю, – досадливо ответил его товарищ, – может охотники приблудились?

      – Ну, что, пойдем? – снова нетерпеливо указал на избу долговязый.

      Коренастый с неудовольствием посмотрел исподлобья на товарища.

      – Ты погоди гнать коней. Сперва давай порешаем, как быть, и что говорить. В случае чего… – Глухо произнес коренастый, и взялся за ствол ружья.

      – Порешать их хочешь, Эдик? – выпучив глаза, зашипел долговязый.

      Наконец мы узнали имя одного из путников.

      Он помолчал секунду-другую, затем, подняв глаза, ответил:

      – Не гони, говорю, вперед времени, Коля! Думаю до того не дойдет. Вряд ли они знают что про фолиант. А если знают… – Тот помолчал еще, – А если знают, будем действовать по обстоятельствам!

      Эдуард взвалил рюкзак на плечо, взял ружье и уверенно направился к избе. Николай последовал за ним.

      Дверь избы внезапно отворилась. Мужики быстро пригнулись и стали наблюдать сквозь высокую траву. В сенях замельтешил огонек, после чего в проеме входной двери появилось лицо подсвеченное пламенем свечи. Это была старуха.

      – Подите-ка в хату – громко донесся ее голос, – дождь ужо моросит.

      У Эдуарда на голове волосы зашевелились. Он никак не ожидал увидеть здесь старуху.

      – Это она! – прошипел он, выпучивая глаза на товарища.

      Коля встал во весь рост и широко улыбнулся, обнажая свои желтые зубы. Он громко поздоровался.

      – Здрасьте! А мы вот заблудились тут…

      Бабка ничего не ответила. Она стояла на пороге избы со стеклянной банкой в одной руке, в которой подрагивала горящая свеча, и с корявой клюкой в другой.

      Эдуард поднялся с корточек и тоже поздоровался.

      – Здрасьте, бабуля.

      Он рассчитывал, что она его не узнает спустя столько лет. Мужики двинулись к избе. Высокая густая трава цеплялась за сапоги. Шли спотыкаясь.

      Бабка подождала, когда оба подойдут к крыльцу. Она осмотрела их с ног до головы, подняв банку со свечей над своей головой, повязанной белым платком. Мужики тоже разглядывали ее.

      Сложно сказать, сколько лет этой старухе. Была она ростом чуть ниже Николая, но повыше Эдуарда, широкоплечая, с огромными узловатыми ручищами. Лицо ее сморщенное, бесцветные глаза сидят глубоко, но глядят ясно, пристально. Эдуард предположил про себя, что сейчас ей должно быть лет сто двадцать. Но выглядела она очень крепкой. Да и голос ее оказался, как и прежде – громкий и чистый, грудной.

      Старуха, наконец, открыла беззубый рот и произнесла:

      – В