Моя жизнь (сборник). Константин Коровин

да ты что ересь-то несешь, а? Это где ты набрался так, а? Выучи сначала программу нашу, – говорил он сердито, – а тогда приходи.

      – Постойте, – сказал Трутовский, – это он, конечно, прочел.

      – Ты что прочел?

      Я говорю:

      – Да, я много прочел, я Карамзина прочел… я Соловьева прочел…

      – Спросите его другое, – сказал Трутовский.

      – Ну, говори Третий Вселенский собор.

      Я рассказал, робея, про Вселенский собор.

      Священник задумался и что-то писал в тетрадку, и я видел, как он перечеркивал ноль и поставил мне тройку.

      – Ступай, – сказал он.

      Когда я проходил в дверь, солдат кричал: «Пустышкин!» – и мимо, с бледным лицом, толкнув меня, прошел в дверь другой ученик.

      Экзамены прошли хорошо. По другим предметам я получил хорошие отметки, особенно по истории искусств. Рисунки с гипсовой головы выходили плохо, и, вероятно, мне помогли выставленные мной летние работы пейзажей. Я был принят в училище.

      Школа была прекрасная. В столовой за стойкой – Афанасий, у него огромная чаша-котел. Там теплая колбаса – прекрасная, котлеты. Он разрезал ловко ножом пеклеванный хлеб и в него вкладывал горячую колбасу. Это называлось «до пятачка». Стакан чаю с сахаром, калачи. Богатые ели на гривенник, а я на пятачок. С утра живопись с натуры – либо старика или старухи, потом научные предметы до трех с половиной, а с пяти – вечерние классы с гипсовых голов. Класс амфитеатром, парты идут выше и выше, а на больших папках большой лист бумаги, на котором надо рисовать тушевальным карандашом – черный такой. С одной стороны у меня сбоку сидел Курчевский, а слева – архитектор Мазырин, которого зовут Анчутка. Почему Анчутка – очень на девицу похож. Если надеть на него платочек бабий, ну готово – просто девица. Анчутка рисует чисто и голову держит набок. Очень старается. А Курчевский часто выходит из класса.

      – Пойдем курить, – говорит.

      Я говорю:

      – Я не курю.

      – У тебя есть два рубля? – спрашивает.

      Я говорю:

      – Нету, а что?

      – Достать можешь?

      Говорю:

      – Могу, только у матери.

      – Пойдем на Соболевку… Танцевать лимпопо, там Женька есть, увидишь – умрешь.

      – Это кто же такое? – спрашиваю я.

      – Как кто? Девка.

      Мне представились сейчас же деревенские девки. «В чем дело?» – думал я.

      Вдруг идет преподаватель Павел Семенович – лысый, высокого роста, с длиннейшей черной с проседью бородой. Говорили, что этот профессор долго жил на Афоне монахом[4]. Подошел к Курчевскому. Взял его папку, сел на его место. Посмотрел рисунок и сказал тихо, шепотом, вздохнув:

      – Эхма… Все курить бегаете…

      Отодвинул папку и перешел ко мне. Я подвинулся на парте рядом. Он смотрел рисунок и посмотрел на меня.

      – Толково, – сказал, – а вот не разговаривали бы – лучше бы было… Искусство не терпит суеты, разговоров, это ведь высокое дело. Эхма… о чем говорили-то?

      – Да

4

Речь идет о П. С. Сорокине.