После боя. Ирина Лобусова

ть деньги, а, главное, если в вас нуждаются и вы не можете об этом не знать, все блага роскошной заграничной жизни будут к вашим услугам. И вас будут угощать так. Чтобы вы едва стояли на ногах, особенно, если завтра вы должны подписывать важные деловые бумаги.

      Находясь далеко, чувствуешь огромную тоску по родной стране. Какая бы она ни была, твоя страна… Даже самая паршивая. Вдруг, разом, ты закрываешь глаза на все мыслимые и немыслимые недостатки, и, распрямляя плечи, в какое-то неизвестное утро начинаешь себе твердить, что там, на далекой опостылевшей родине, и воздух чище, и дома лучше, и люди добрые, и даже небо имеет свою особенную синеву. Ты начинаешь гордиться своей землей, и, поддаваясь наплыву чувств, настоятельно стараешься демонстрировать это на каждом шагу. Так происходит внезапно, ты не можешь это предугадать, и когда это состояние приходит, значит, начинается самая обычная ностальгия… Но объяснение – намного позже, утром… А пока – мир должен удивляться и прочувствовать, что…

      Поэтому, гордо распрямив плечи, демонстрируя свою богатырскую удаль, я хотел уже как следует ответить сидевшему передо мной англосаксу, что американцы пьют больше, и что мы, русские, особенные, и этим гордимся, и прочую, рвущую душу высокопарную чепуху, когда… Когда совершенно случайно мой взгляд упал в указанном направлении, и я увидел то, что увидел.

      В некотором отдалении от нас, возле стойки бара, сидел не просто грязный, а ужасающе, отталкивающе, страшно грязный мужчина, затененные пьяным туманом глаза которого сохраняли знакомую сердцу русскую голубизну. Это был типичный опустившийся бродяга. Даже дома, на далекой родине, я не видел таких опустившихся существ среди рывшихся в мусорных контейнерах бомжей. Мне ни за что не пришлось бы встретить такой экземпляр в респектабельной гостинице, где я остановился. И в том чистеньком, приглаженном районе Лос-Анжелеса, где находилась компания, с которой у меня были дела.

      В этот дешевый и паршивый бар на окраине Лос-Анжелеса меня завела обыкновенная жажда экзотики, подогретая большим количеством спиртного, такая неистовая, что Мел, один из моих компаньоном по бизнесу и непосредственный начальник, вызвался меня сопровождать. Так после дорогих изысканных яств тянет на большой кусок черного хлеба с селедкой. А после того, как долгое время ты упорно созерцаешь с балкона аккуратненькие, ухоженные бунгало Южной Калифорнии и видневшийся в отдалении free way, жутко тянет отдернуть занавеску и увидеть ржавые гаражи, стандартные девятиэтажки и роющихся в мусорном контейнере бомжей. Что ты делаешь с нами, Родина…

      Мела жутко интересовала моя ностальгия. Так интересовала, что он привел меня в этот бар. С его точки зрения это было жуткой экзотикой. С точки зрения выбившегося из средних американца с собственным домом и замечательной кредитной историей. Чтобы не разочаровать моего спутника, я даже сделал восхищенное лицо. На самом деле это был самый обыкновенный бар, куда забегали дальнобойщики и куча каких-то местных бездельников, у которых не было ни дома, ни кредитной истории (что в глазах Мела и ему подобных был просто кошмар). Еще в баре показывали несколько спортивных каналов. И об этом, наверное, нужно было сказать в первую очередь.

      Здесь пили дешевое темное пиво и неразбавленный виски низкого сорта, а развлечением был телевизор над стойкой. Здоровенный рыжий детина (бармен и хозяин в одном лице) постоянно жевал жвачку и пускал пузыри, которые лопались с неприличным звуком, что очень веселило всех окружающих.

      Бросив на нас с Мелом неприязненный и не одобряющий взгляд, он все-таки не стал гнать нас прочь. В Лос-Анжелесе много бродяг. Но, как правило, они плохо видны в машинные стекла. В Лос-Анжелесе на дорогу смотрят лишь прямо, в лобовое стекло. Здесь избегают лишних движений. Для деловых, занятых своим бизнесом людей каждое движение стоит слишком много, чтобы тратить его впустую. Преуспевающие американцы не могут позволить себе такую роскошь – смотреть по сторонам. Поэтому я удивился, что Мел вообще увидел бродягу. Хотя его нельзя было не заметить….

      Он был ярким диссонансом даже в окружающей обстановке. Словно кость, застрявшая в горле. Наверное, он везде был не к месту, даже в картонном ящике на асфальте Нью-Йорка. Чтобы вместить его, на всей планете не могло существовать мест. И это было так же ясно, как и то, что он – русский…. Выдавал его не только ужасный славянский акцент. Во всей его фигуре, в глазах, в манере держать голову было что-то особенное, какая-то необыкновенная отчужденность и гордость, позволившие сразу определить его происхождение. Может, та невозможность вписаться в окружающую обстановку, которая не принимала его так же, как и он не мог ее принять. Он был чужим не только в чужой стране. Он был чужим во всем мире. И от того, как ясно и четко читалось это в его фигуре, с меня разом слетел хмель.

      Мне хватило нескольких секунд, чтобы полностью отметить и описать про себя его внешность. В этом помогал, в первую очередь, мой натренированный глаз профессионального компьютерного графиста (у себя на родине я назывался гораздо проще: художник-аниматор), услугами которого пользовалась одна крутая голливудская кинокомпания (настолько крутая, что у меня самого до сих пор захватывало дух). А, во-вторых, его нельзя было не увидеть хотя бы потому, что он сидел слишком