Сперматозоиды. Наталья Рубанова

с Земли?..

      Последнее время ее настигают видения: особенно в переулках – в их переулках. Сана пока не знает, как к этому относиться, и все же, набирая ljubila (транслит), прозревает Прошедшее Продолженное – ведь ljubila продолжается в Настоящем и перетекает в Будущее; времена эти и сходятся в одной точке, – в той самой черной дыре сингулярности, где она, Сана, тщетно зализывает выпадающие наружу кишки. Именно в такие моменты и дергают больней всего за ниточки, именно тогда и прорывается из чужих наушников «а ты танцуй, дурочка, танцуй и улыбайся…», именно тогда и мечтает Сана забыть, скажем, вот что: П. стоит за ней на эскалаторе, а его рюкзак, который он держит в руках, ритмично бьется о ее спину – и кажется, будто сквозь рюкзак этот, сквозь кожу зверя убитого, просачивается в ее не содранную до конца шкурку тепло: навсегда просачивается… Какое, разобраться если, словечко пугающее – как, впрочем, и никогда… Получается, Сана всегда будет любить П., но П. никогда не полюбит ее так, как она того хочет – то есть с той интенсивностью, с которой это ей, Сане, необходимо… Но если проявить мыслеформу иначе, если действительно позволить себе представить ход событий другим? Повернуть, перевести стрелки? Если мысль действительно материальна, то что?.. что?.. Ок, тогда так: имеет ли она право? Право вообразить, что сливается с П.? Две капли, превращающиеся в одну, и… Дура, дура, мотает головой Сана: когда-то она уже обманула себя – элементарная техника выживания в момент телесной горячки, – будто капля эта и не нужна ей вовсе; спрятала боль в «мешочек» – наподобие яйца «мешочек», аура-то на яйцо похожа, острием вниз – туда-то, в ноги, и запрятала, пленочкой прикрыла тонюсенькой, живьем сварила… Золотилась боль, плавилась, очами сверкала, снегом белым прикидывалась, что от солнца пред смертушкой млеет; а н а д, сверху – еще тоньше пленка, еще нежней: ткни – и нет ничего, строка пустая, мертвая: пробел… П., конечно, о том не ведает, потому на взрыв Сану и провоцирует – вот лава-то пленку и прожигает, вот контур «яйца»-то и пробивается – оттого и болеет Сана, оттого за сердце хватается: «Как смириться с тем, что тебя любят не так, совсем не так?» – она все еще зависима, она все еще не обладает силой, позволяющей смотреть сквозь пальцы и на это, а потому опять тонет в глазах П. – если точнее, в зрачках: всего-то, казалось бы, отверстия в радужке, а поди-ка, выплыви! «Радужка-радужка, я тебя съем…»: в тебе – как учили – почти нет пигментных клеток, отсюда и цвет: прозрачно-голубой, льдинистый… А может, это отблески «голубых столбов», незаметных из-за северного сияния? – эхо пришельцев одной из ближайших вселенных? Наша – зеленая, соседняя – желтая, третья – голубая… И вот в этих-то самых бирюзовейших льдах, на двух сияющих инопланетных айсбергах… Сану сносит, сносит: с бешеной скоростью летит она по гололеду его сетчатки, кувыркается на хрусталике, в склере, и – дальше! дальше! страшно-то как! – пока не достигает uterus[10]: во сне П. нередко является к ней в иньском обличье. Эта-то Инь и впускает в себя сперматозоид, в котором заархивирована вся Санина жизнь:

10

Матка.