Байкал – море священное. Ким Балков

плечами.

      Открылась обитая железом дверь, кашляющий, с какою-то вялою хрипотцою голос произнес:

      – Которы нынче изловлены, выходь!..

      Христя первым шагнул через порог и, смятенный, остановился. Увидел человека, которого не ожидал увидеть. Нет, он конечно же знал, что рано или поздно их пути-дороги пересекутся, но не так скоро. Заскрежетал зубами:

      – Проворен, сволочь!..

      А тот, плосколицый, с широкими рыжими бровями, уже шел навстречу, улыбаясь:

      – Вот так улов! Богатющий улов!

      Давешний стражник ничего не понимал и все ж с интересом наблюдал за этою встречею. Заметил, как судорога исказила лицо Киша, прошла по искривленному подбородку, крикнул:

      – Осторожней, Назарыч! Парень-то с норовом.

      Но тот лишь усмехнулся, подошел:

      – Что, не рад свиданию?

      – И как тебя земля держит, нюхатый пес?! – обмякнув, вяло сказал Христя.

      – Да уж, нюх у меня ладный, можно сказать, собачий нюх. – Он явно гордился своею удачливостью и не скрывал этого. – Как же ты хотел уйти от меня не спросясь? Отродясь такого не было и не будет.

      – Врешь, пес!

      Назарыч не стал спорить, заметил прижавшегося к стене Лохова, спросил с удивлением в мягком, словно бы обволакивающем этою своею мягкостью, голосе:

      – А тебе-то, Филимон, чего в бегах искать? Ну, Киш – понятно, у него внутрях черт сидит, вот и мучит. А ты?.. Иль богачества захотел? И-эх!.. – Повернулся к стражнику: – Завтре заберу. Мои… – Ушел.

      И снова они оказались в камере, сидели поодаль друг от друга, молчали. Но вот Христя тихо запел:

      Меж высоких хлебов затерялося

      Небогатое наше село.

      Горе горькое по свету шлялося

      И на нас невзначай набрело…

      Голос у Киша приятный, он словно бы зовет куда-то, где не будет так тягостно на сердце, так горько, где ждет радость, и Лохов, поддавшись этому чувству, сам того не заметив, тоже запел:

      Суд приехал. Допросы. Тошнехонько…

      Сдогадались деньжонок собрать.

      Оглядел его лекарь скорешенько

      И велел где-нибудь закопать…

      Песня не томила своею болью, была легкой и волнующей, и эта легкость и волнение удивительным образом подействовали на Филимона, он забыл о страхе, который стал особенно непереносимым, когда увидал приискового стражника.

      Оглядел его лекарь скорешенько

      И велел где-нибудь закопать…

      Христя понимал, что теперь чувствует Лохов, и сам чувствовал то же, и это примиряло с товарищем. В другое время он долго не простил бы ему душевной слабости. Но так могло случиться в другое время, а нынче он сказал:

      – Ничё, Филька, еще погуляем.

      – Боюсь, выпорют.

      – Может, и выпорют. А может, и похлеще придумают. Но да нам не впервой терпеть.

      А потом была чуткая, какая-то настороженная дрема, когда все ощущаешь вокруг себя: и где находишься, и кто рядом с тобою на холодном полу, и отчего он мечется и жалобно всхлипывает во сне… Христе хочется