Лето бородатых пионеров (сборник). Игорь Дьяков

выше стремления к абсолютному комфорту? Мы никогда не станем протирать часами полировку – это требует слишком много времени…

      – Станем, станем, уже который год протираем, – вставил Леша.

      Но Крутова сбить было невозможно.

      – Мы самобичуемся, – продолжал он, застегиваясь и глядя в одну точку, – цокаем языком при виде «ихнего» аккуратизма. Но в глубине-то души он у нас порождает глухую тоску, зевоту безудержную. А? Этот внешний аккуратизм слишком часто означает самоуспокоенность, убежденность в том, что он и есть предел гармонии и оправдание конечное. А там ведь, под блестящей коркой, может что угодно скрываться – как черви под гипсом. Главное – самоуверенная высокомерная тупость…

      – Ох, будто у нас ее не хватает, – вздохнул Розанов.

      – Погоди, погоди! Мы ругаем себя за неряшливость, пьянство, неорганизованность. И разумно это, и правильно. Однако ж не есть ли все это – неизбежная дань за наши иные, скрытые от чужого глаза, да и от своего порой, увлеченности и таланты?…

      – Да, конечно, – снова усмехнулся Розанов – мы так высоко их ценим, что считаем ниже своего достоинства употреблять их всуе, даже вообще употреблять. Еще скажи: «Не потому ли в минуты испытаний мы удивляем мир?» И расплачься. Мишка, Мишка, ты ли это! Ты признайся, спал последние ночи?

      Вопрос был резонным. Фиолетовые полукружки вдавленно зияли под черными глазами Крутова.

      – Продолжай. Спал я.

      – Так вот, – спокойно продолжал Розанов, – нет гарантий, что русский генератор работает на вечном двигателей и сам собой, нету их! Нет гарантии, что его можно оставлять без попечения – мол, сам собою восполнит, восстановит. Нет гарантии, что мы можем запускать хотя бы пьянство – мол, национальный инстинкт остановит у предела. Роковой может стать даже самоуверенность момента, – как мгновение сна у шофера, который шпарит по шоссе под сто. Для нас самоуверенность разудалая, бесшабашная, «посленасхотьпотопная» несравненно опаснее самоуничижения, никогда не доходящего до глупости в гордом нашем сердце.

      – Ну, это бы я не утверждал, – вставил Крутов, сдерживая улыбку.

      – А ты вспомни, сколько раз нас захлестывало «здоровое презрение» к аккуратности всяких «колбасников», «лягушатников»? На кой ляд, скажи на милость, переться наощупь во мраке, когда у тебя в руках «летучая мышь», которую стоит только включить?… Постой, ты что, меня дразнил?

      Крутов сверкал всеми своими желтоватыми зубами.

      – Иди ты на фиг, гусь! – смутившись, сказал Леша. – Я тут распинаюсь, как этот…

      – Ты все правильно говорил, я просто хотел тебя раздухарить. А то сидим, квелые: «литература – дура»…

      – Может, ты и насчет Афгана… пошутил? – спросил Коля.

      Крутов сразу сжал губы.

      – Ну тогда, мужички, надо выпить… – Шеин волновался, шуршал салфеткою, – за наши «четверги». Это, как я понимаю, последний?

      Все четверо встали.

      Через два дня в этой же комнате Саша Лепин листал книги с Мишкиными закладками