Бой курантов. Владислав Михайлович Лебедев

ала опавшие листья вперемежку со снегом, я прихватывал побольше и сваливал в тачку лежалые, чуть прелые останки, крепких когда-то дубовых листов. Появилась горка, которую я примял и продолжал работу, пока верх кучи не стал осыпаться. Я шел с тачкой по тропинке в лесу, было почему – то чуть грустно, стало жаль выкинуть груз, напоминавший ворох не отправленных писем. Показалось на минуту, что все мои прожитые и забытые дни, важные и не очень, оказались сейчас передо мной в тачке, ведь у прошедших дней та же судьба – забвение.

      Хотелось остановиться, расправить любой из листьев наугад, вглядеться, прочитать, увидеть, прожить свой день или хотя бы часть его ещё раз, раздуть искорку памяти, чтобы чувства и запахи вдруг обманули меня приближением той, пропавшей навсегда, действительности. Или всё это ник чему? Нет чужого суда, человек сам себе судья и палач, он уже оплатил сполна каждый прожитый день своей любовью и ненавистью, своим характером и судьбой. И если есть Бог, то пусть хотя бы прощает бесконечно, не сваливает все прожитые дни на свалку, пусть Он запомнит каждый подвиг любви, безумства ярости и таланта, высоты духа и бездны отчаянья, жертвенность и нежность души своих рабов. Пусть каждый раб будет для Него святым. Аминь!

      Если вечером попросить дневального разбудить меня за 15 минут до подъёма и он не забудет это сделать, а многие, именно, не забывали, то начинались блаженные минуты безмятежного счастья, даже не минуты, а секунды начинали казаться огромными. На этом празднике победы, торжества свободного времени и покоя над распорядком дня, с людьми, занятиями, строем, радовалось и ликовало всё моё существо. Мысли текли медленно, роднясь с не торопливыми реками и облаками, высокими болотными камышами и отблесками на воде, а скрип весла в уключине и запах чешуи в плоскодонке мог окончательно сбить с толку.

      Всё тело отдавалось с наслаждением нежнейшему состоянию покоя, как невесомости, полному и бесповоротному безделью, какие -то из картин малых голландских мастеров Золотого века случайно всплывали в памяти, они напоминали о подробности жизни, свете и красоте каждого мгновения. Как глоток свободы и лучик личного счастья, противовес и противоречие не прерывному подчинению чужой воле, эти светлые минуты были для меня учением о мире.

      После команды «Подъём!» холодная и хмурая действительность пронизывала первокурсников резкими, как плеть, командами «Строиться в коридоре!», «В колонну по три становись!», «Бегом марш!». Действительность поглощала целиком, не жуя, полосовала ледяным ветром на зарядке в любою погоду, который, казалось, выдувал не только мозги, но и душу, когда закашливаясь от тайной утренней сигареты на троих, во время бега посланной по рядам, мы рвали по Фонтанке и Польскому садику.

      Поступление в артиллерийское училище, было для меня выбором «в слепую», я не имел представления о военной профессии, но поиск трудностей, к которым не привык, не желание быть «на шее у мамы», недовольство собой, задача сделать себя, эти важные вопросы моего роста, казалось, я не решил бы, поступив в институт. С помощью дисциплины я хотел обрести внутреннюю силу, закалить характер, избавиться от лишней эмоциональности, не решительности, от мечтательности и романтичности, стать мужчиной, как Мартин Иден, быть чёртовым матросом, а потом писать книги, идти к своей цели. А какая была у меня цель? Этого я не знал. Самостоятельность? Сила воли? Самореализация? Это ключи, а где дверь? Испытание, как путь к свету и красоте, к истине? Но это иллюзорно, и не могло быть целью. Целью могло стать только дело, может быть новая профессия?

      Иногда я сачковал. Раз в неделю не ходить на зарядку можно, оставшись уборщиком, что не лучший вариант, приходилось подметать казарму, заправлять шинели, выравнивать по нитке кровати, тумбочки, полосы на одеялах. Проще было закосить, для этого ещё в казарме надо не заметно выскочить из строя и спрятаться за выступом стены, вернуться в спальное помещение и под дальней двух ярусной кроватью, как под парусом яхты в трюме, завалиться спать, подложив шапку под голову. Лучший комфорт возможен только в шезлонге на палубе круизного лайнера. Такие вольности и отдых иногда приходилось оплачивать. Придя с зарядки, сержант мог не в шутку спросить и представить счёт к оплате – неделя не увольнения или наряд.

      На гауптвахте в Пустыне я и Женя оказались случайно, туда на УАЗике нас привёз командир батареи. Утром он объявил перед строем, что в драке, которая случилась накануне вечером, были зачинщики – я и Женя. От имени начальника училища, который приказал разобраться и наказать виновных, нам объявляется по десять суток ареста. Через несколько минут после построения мы с Женей ехали в УАЗике, впереди сидел комбат, молчали, говорить было не о чем.

      В драке мы не участвовали и зачинщиками тоже не были, но комбату представилась возможность свести с нами счёты за какие-то прежние нарушения, самоволки или ещё что-нибудь, поскольку ни я, ни Женя не отличались хорошей дисциплиной. Щеголеватый, выбритый, в сияющих сапогах, командир батареи оставил машину перед воротами дисбата и пошёл на КПП. Безупречные стрелки на его галифе не помялись, хотя ехали часа полтора. Середина лета, утро жаркое, без ветра.

      Вчера мы сдали последний гос. экзамен, и был просто счастливый день. Экзамен прошёл для всего взвода не так уж и трудно,