Владимир Высоцкий. Жизнь после смерти. Виктор Бакин

гулял, щеголял, бедокурил он,

      Но печалился больше всего.

      Так печалился, вскрикивал, маялся,

      Проклинал и прощенья просил,

      Но ни разу он так не отчаялся,

      Чтоб надеяться не было сил.

      Обложили, флажков понавешали,

      Вьют веревочку в плеть и в петлю…

      Ах, кривые, нелегкие, лешие,

      Все равно я куплет допою…

      Мои кони и пляшут, и хмурятся:

      Все не так, все не то…

      И поет – аж, бывало, зажмурится,

      Чтобы доверху, донельзя, чтобы до…

      Мне выпала почетная и трудная роль открыть этот вечер, поводом для которого послужило событие трагическое, всем вам известное, свежее. Поэтому комментировать его необходимости нет. Только скажу, что необязательно петь только грустное на этом вечере. Володя Высоцкий был человек глубокий, широкий, и пусть прозвучит и веселое…

      Александр Ткачев: «Я не буду говорить о том, какой Высоцкий был поэт, какой человек… Я хочу спеть эту единственную песню. В ней я попытался сказать все.

      Что так тихо? – кричу, а вокруг пустота —

      сон от яви уже не могу отличить.

      Эй, апостол, давай, закрывай ворота!

      Никого не пускай, на земле дай пожить!

      Эту горечь тебе ни за что не понять —

      там ведь в небе для вас херувимы поют.

      Спрячь ключи от ворот, погоди отворять…

      Ну, зачем он вам там? Пусть другие войдут.

      Но все кончено…

      Крик оборвался, спазмы сжаты, и горло немеет.

      Мир проснулся и не разрыдался.

      Видно, мир безнадежно болеет.

      Что ж, помянем его – пусть наступит покой.

      Мы устали рубцы до крови раздирать,

      кулаками бить в грудь, захлебнувшись строкой,

      а потом, похмелясь, все по-новой прощать.

      Да и совесть молчит – неуютно ей тут.

      Лишь заденешь струну – испугавшись, замрет.

      Где-то музы оркестрами сводными лгут…

      Только совесть в набат, словно в колокол, бьет.

      Перестроить охрипшую лиру —

      не хватило годов, слава богу.

      Но надорванный голос по миру,

      как в войну, объявляет тревогу.

      Все молчали, лишь струны не дали уснуть…

      Где же ваши слова? Где же ваши дела?

      В темноте, задрожав, пробивали нам путь.

      А поводырем нам наша совесть была.

      Уже каждый слова для себя подобрал,

      только рта не раскрыть да не выплюнуть их.

      Но нашелся чудак: и за всех откричал,

      и за всех отстрадал – да сорвался, затих…

      Ах, как трудно болеть за Россию!

      Каждый крик – в сердце пуля шальная.

      И рыдать, и смеяться над нею,

      материться, шепча: Дорогая!

      Как хотелось писать о любви, о весне,

      о прозрачных мечтах с голубым кораблем.

      Но когда в душах хворь – боль дрожит на струне.

      Все же, морщась, не мед – зелье горькое пьем!

      Вот