Орфография. Опера в трех действиях. Дмитрий Быков

и впредь буду любить вас, Николай Алексеич.

      Только прощального объятия недоставало, но от этого последнего движения удержались оба. Некоторое время все молчали.

      – Господа, прошу ко мне, – деловито сказал наконец Соломин. – Квартира велика, там обговорим наши планы, а затем выберем новое место. Вещи можно завтра забрать, а я живу тут неподалеку.

      Он встал и пошел к выходу. За ним потянулись остальные раскольники – общим числом пятнадцать человек. Льговский выжидательно обернулся на Ловецкого, но тот отвел глаза и остался на месте.

      – Да, – сказал Хмелев. – Ну что ж, ну что ж. Да… Жаль, что они не дают нам спирту. Сейчас не повредило бы, честное слово.

      – А вы взяли бы у них спирт? – спросил Казарин.

      – Отчего ж нет, взял бы. Отняли профессию – пусть обеспечивают. Не романы же мне писать о братьях Чихачевых и роковых Маланьях.

      – И что вы намерены делать?

      – Будем спорить с ними, пока они будут нас терпеть. Будем бороться…

      – Ну, бог в помощь, – сказал Казарин. – Я буду с вами. Веди нас, Сусанин. Есть времена, когда важно не делать то-то и то-то, а быть там-то и там-то.

      Ашхарумова посмотрела на него загадочно – он прочитал в этом взгляде только нежность, но было в нем и любопытство, и вызов, если угодно. Впрочем, она не сомневалась: где надо быть – он знает лучше других. Ночи прекраснее этой у них еще не было.

      27

      Первым газету развернул Ватагин; некоторое время он сидел в полном оцепенении.

      – Что ж вы не читаете? – вмешался наконец Оскольцев. – Что там такого, большевиков, что ли, скинули?!

      – Убили, – выдохнул Ватагин.

      – Кого? Кого? – зашумели все.

      – Шергина с Кошкаревым.

      – Быть не может, дайте! – Гуденброк решительно шагнул к нему и вырвал газету. Ватагин не пошевелился, так и застыл с выпученными глазами. – Ну где, что? (В полутьме, вечно царившей в семнадцатой камере, человеку с его зрением трудно было разглядеть узкий шрифт «Речи».) Господи! Господи!

      – Да читайте же, черт бы вас…

      – «В ночь на двадцать второе января караульный Изотов, под чьей охраной арестованные министры были перевезены в Лазаревскую, с тремя матросами ворвался в больницу. Изотов, как рассказал снятый им караульный матрос, был в сильном опьянении и ярости… С караульным он не разговаривал, сказал ему только, что “нечего врагов стеречь”». – Голос Гуденброка задрожал, и он опустился на нары.

      – Мерзавцы, – прохрипел Ватагин. – Как они смели нам не сказать? Мерзавцы!

      – А для чего вам говорить? – тихо спросил Гуденброк. – Овца не должна знать, что ее зарежут. Но теперь-то вы поняли, что отсюда не выйдет никто?

      – Мерзавцы, – повторял Ватагин. – Мерзавцы. Мерзавцы.

      Все еще повторяя это слово, он встал, сомнамбулически подошел к двери и принялся медленно, размеренно колотить в нее кулаками.

      Скрежетнул ключ, и в дверь просунулась голова караульного Крюкова.

      – Что