Орфография. Опера в трех действиях. Дмитрий Быков

и барственных замашках Гротова, флегматичности Гуденброка; главное же, на чем он часто и удивленно ловил себя, – ему с первого же дня стало казаться, что по-настоящему обречен он один, а все эти люди, в сущности, ничем не рискуют.

      Ему казалось, что и матрос Фокин – начальник охраны – относится к нему грубее, нежели к остальным; и на единственном допросе, который снимал полуграмотный мальчишка лет восемнадцати, ему – судя по тому, что рассказывали о своих допросах другие, – задавали самые пустые вопросы, лишь бы как-то закамуфлировать произвол. Оскольцев не получал передач, избегал разговоров (ибо говорить мог только об одном – о предстоящей ему смерти) и к декабрю ни о чем другом думать не мог. На воле у него остались старик отец и младшая сестра. Отец был крепок и вынослив, но думать о нынешнем его положении Оскольцев боялся. Вспоминать о доме вообще было нельзя – тут же накатывала постыдная слабость и подступали слезы. Инстинктом узника он дошел до вечного арестантского правила: дома как бы не было, он запретил себе мысль о нем.

      10

      В семнадцатой камере, как всегда, спорили – на этот раз о странном корниловском походе. Ватагин с Гротовым не сомневались, что сам же Керенский и спровоцировал выступление; Баранов, товарищ министра внутренних дел, с вечной детской улыбкой на пухлых устах доказывал, что в теории заговора верить смешно. Спор был прерван грохотом сапог в коридоре, тут же раздался скрежет замка, и грозный усач Фокин просунулся в дверь.

      – Баранов! – крикнул он.

      Баранов вскинулся и побелел.

      – Я Баранов, – отозвался он сразу севшим голосом.

      – Сюда иди, – позвал моряк.

      Баранов принялся дрожащими руками собирать вещи.

      – Брось, без вещей покуда, – добродушно сказал моряк. – Успеешь с вещами-то.

      Это Баранова не успокоило. Он зачем-то вынул вещи из мешка и стал раскладывать, словно видел в этом свое спасение.

      – Живо! – прикрикнул Фокин уже без всякого добродушия. – Возиться мне тут с вами…

      Баранов с трудом выпустил мешок, оглядел камеру, и устремленные на него взгляды, в которых не было теперь ничего, кроме ужаса и сочувствия, вернули ему силы. Он кивнул всем сразу и быстро прошел к дверям. Фокин выпустил его и снова заскрежетал ключом. Прозвучали удаляющиеся шаги.

      Некоторое время все молчали.

      – На допрос, вероятно, – подал голос товарищ министра транспорта Головин.

      – Фокин – на допрос? – возразил Гротов. – Этот не допросчик, этот – мясник…

      – Что ж, пытать? – спросил Оскольцев, испугавшись собственного вопроса.

      – Чушь не порите, – одернул его Ватагин. – Возможно, свидание…

      – С чего бы ему дали свидание?

      – С того, что денег сунули кому нужно. В России за деньги всегда можно было что угодно. Я когда в четвертом году за карикатуру в «Пути» сел на трое суток, так ко мне друзья девицу в камеру прислали. Мне не до игр было, отослал.

      – Другое