На кресах всходних. Михаил Попов

тут, весь народ поднимается против, так они в панике к реке, столкнули лодки и вниз.

      – Там больше ничего, дальше? – снова проявил настырность дознаватель.

      – Там мельницы Кивляка, арендатора, – непрошено пояснил отец Иона и поглядел на пана Порхневича.

      И тот снова не растерялся:

      – Да, мельницы, у Кивляка-арендатора сыновья такие бугаи, отбились, короче говоря, они от дезертиров. Те на лодках мимо.

      – Вы с ним, с мельником, разговаривали?

      – И вы можете поговорить. Только к нему надо теперь в обход, можно от Новосад заехать, можно от Порхневичей.

      Бурышкин отворил тетрадь, что-то в ней высматривал. Вписал несколько обдуманных только что мыслей. Потом еще что-то. Закрыл, поскреб уголком тетради подбородок.

      – А что там дальше? За мельницами?

      Отец Иона и пан Порхневич чуть наклонились в его сторону. Одновременно поняли, что, по всей видимости, имеется в виду. Ромуальд Северинович развел могучими руками, отец Иона улыбнулся и тонко прошипел:

      – Пуща.

      – Там можно скрыться?

      – Хоть с целым полком.

      Бурышкин кивнул пану Порхневичу за образный ответ.

      Пошел снова дождь, да злее, чем предыдущий.

      Сивенков осторожно предложил откушать, раз уж такое дело – хоть на пепелище, да харчи.

      Отец Иона отказался: у него неотложные надобности, людей надо отпеть и о графине позаботиться. Она не в себе.

      – А где мальчик Турчанинов? – вдруг спросил батюшка.

      Ромуальд Северинович опять-таки ответил быстро, как будто знал наверняка:

      – Дезертиры с собой уволокли.

      – Зачем он им?

      – А иди спроси этих шальных, что у них в башках.

      Бурышкин отошел на несколько шагов в сторонку и теперь стоял под яблоней, безучастный к происходящему, защищенный от дождя не только кроной, но и невидимой оболочкой, что дает ощущение выполненного долга.

      – Дай ему пятерых мужиков на могилки, – шепнул Сивенкову пан Порхневич, – а вечером пойдешь по хатам собирать грабленое.

      В круглом лице управляющего явилась некрасивая неуверенность. Ромуальд Северинович хотел было повысить голос, да нельзя было при таком собрании. Он поискал глазами, поманил к себе непреклонным пальцем Гунькевича.

      – Сегодня начнешь чинить конюшню, бери там кого в помощники, кто еще старался. Потом овин. Закончишь – прощу.

      Гунькевич расплылся в улыбке. Он хотел было канючить, что-де лишь в сторонке стоял, что было почти правдой, а его, кажись, отлепляют от этой истории подчистую. И можно не бояться человека из города с черной тетрадью, а конюшенку поправить – что это нам? Главное – прощение!

      Сивенков понял.

      – Только за стол вас посажу и пойду по дворам.

      – Да, лучше сразу, пока добро не прижилось к новому месту.

      Ромуальд Северинович знал, что руки мужика мгновенно срастаются с имуществом, только вложи его в них. Понизил голос:

      – И Дубовика с Целогузом сюда. Пусть вон там, под липой, за флигелем ждут.

      Сивенков