Тьма в конце туннеля. Юрий Нагибин

Мне чего-то не хватало в компании тихих мальчиков, выбранных родителями мне в друзья. С шести лет меня определили в немецкую группу, которую вела милая Анна Федоровна Борхарт, каким-то образом связанная в прошлом с домом художника Лансере, что меня в детском неведении ничуть не волновало, а для родителей было, как теперь говорят, знаком качества.

      Она учила нас немецкому языку между делом, главным нашим занятием было рукомесло. Мы клеили из тонкого картона коробочки непонятного назначения, мастерили аппликации из [!веткой бумаги, вызывавшей во мне какое-то плотоядное чувство; она была так приятна на вид и на ощупь, гладкая, плотная, туго-телесная, каждый цвет – с отливом и переливом, к этому примешивался едкий и вкусный запах синдетикона, и довольно пустое занятие – ни один из нас не отличался художественными наклонностями – превращалось в радение, служение чему-то тайному, тут присутствовал несомненно чувственный момент, столь яростно отвергаемый Набоковым, который при всем своем дерзостном уме, проницательности, иронии и бесстрашии застрял в тенетах золотого невинного детства – совсем по Чарской.

      Почти столь же волнующим на этих уроках было для меня ритуальное принятие нашей наставницей йода; она накапывала его из темной бутылочки в чашку с молоком, капля тонула в белой жидкости, затем всплывала со дна, окрашивая молоко янтарной желтизной, и мне казалось, что Анна Федоровна вкушает небесный нектар. Я придумал вкус этого напитка, напоминающий вкус не известного мне тогда ликера «Какао-шуа», и мучительно завидовал ей, не подозревая, что она усмиряет щитовидную железу.

      Моими соучениками были интеллигентные мальчики: Коля, Веня и Муля, называю их в порядке старшинства. Коля был моим ровесником, Веня на год младше, Муля на год младше Вени. Он сразу стал писклей, изгоем – жалкое маленькое существо в нарядной бархатной курточке, с ямочками на щеках и кудрявой головенкой. Мы с Колей не были великодушны к этому беззащитному человечку. Другого мальчика мы не задевали из почтительно-брезгливой жалости: он недавно перенес стригущий лишай и носил чепчик на лысой голове. Обрастал он медленно, каким-то страусиным пухом, лишь когда кончилась наша домашняя лицея и мы пошли в школу, Веня обзавелся шапкой густых темных волос.

      Мальчики были благовоспитанны, шаркали ножкой, то и дело благодарили, не выставлялись друг перед другом, не соперничали. Я хорошо к ним относился, даже к Муле, хотя и донимал его, но мне было с ними скучно, особенно когда мы подросли и впереди забрезжила школа, манившая меня, как д'Артаньяна мушкетерский полк. И как же я ее возненавидел – почти сразу!..

      Лишь раз в Коле пробудилась мужская лихость. Его крупная, яркая, с пепельными волосами и сияющими сиреневыми глазами мать была актрисой Художественного театра на вторых или третьих ролях. Но для чего-то она была нужна труппе, раз ее держали. Однажды она взяла нас на утренний спектакль.

      Я впервые попал в театр, и сразу на такое острое, ошеломляющее зрелище, как