Битвы за корону. Прекрасная полячка. Валерий Елманов

лицу.

      – Ниже, – еле слышно прошелестел его голос, и, когда мое ухо почти коснулось его губ, Дмитрий выдохнул:

      – Кажись, все… Чую… Venit summa dies et ineluctabile fatum…[5] – И он, усмехнувшись, добавил: – Hodie Caesar, cras nihil[6].

      Я выпрямился и, глядя ему в глаза, неестественно бодрым голосом произнес:

      – Не сдавайся, государь. Борись до конца.

      Губы Дмитрия скривились в жалкой усмешке – почуял фальшь, – и он посетовал:

      – Видать, промашку ты дал в своем последнем пророчестве.

      Я нахмурился, недоумевая, и он напомнил:

      – В Костроме… когда сказывал мне… про торжества через триста лет… Теперь их точно не будет… Как там у древних римлян? Sic transit gloria mundi[7].

      «Нашел о чем переживать», – вздохнул я, но твердо заверил его:

      – Я не ошибся. Непременно будут, великий кесарь. Ибо дело не в том, сколько ты правил, а сколько успел сделать.

      На сей раз голос меня не подвел – он действительно поверил и еле заметно улыбнулся. Да в сущности, я и не солгал. Вся слава, как инициатора великих и мудрых перемен, теперь навечно останется за Дмитрием. Разумеется, при условии, что его начинания не окажутся безжалостно похерены преемником, которого он не назвал. Но уж я постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы им стал Годунов, а потому можно быть спокойным – курс останется прежним. Если кратко и по-современному: нечто вроде Петровских реформ, но без ненужной жестокости, торопливости и откровенного дебилизма, вроде строительства городов на гнилых болотах.

      Однако следовало позаботиться и о вхождении царя в историю как благочестивого и истинно православного, дабы никто из злопыхателей впоследствии не смог запустить слух о его тайном перекрещивании в латинство. Я склонился к его уху и тихонько шепнул:

      – Но исповедаться и причаститься не помешает, а то кое-кто может…

      Я не договорил, но он и без того понял и слабо кивнул:

      – Пущай.

      Я оглянулся. Отец Исайя по-прежнему стоял подле, успев к этому времени принять принесенные ему Святые Дары и даже облачиться в более подобающее случаю одеяние. Я хотел отойти в сторону – тайна исповеди священна, – но Дмитрий удержал мою руку в своей, попросив:

      – Останься… И прочие тоже пусть послухают… Не желаю ничего таить. – Он повысил голос. – Токмо допрежь приподымите меня… Не хочу лежа свой остатний час встречать. Не личит оно кесарю.

      Я подал знак Дубцу, и мы вдвоем, бережно приподняв его, прислонили к резному столбику Мономахова трона.

      – Во-от, – удовлетворенно протянул он. – И сил ровно прибыло. А теперь слушай, отче, – произнес он негромко, но достаточно отчетливо. – Каюсь, в любострастных помыслах жаждал некой девы, имя коей вслух не сказываю, но оно тебе и без того ведомо. Мне бы ей самой в ноги поклониться, да нет ее тут. Ну ничего, передадут поклон. – Взгляд его скользнул по моему лицу, и Дмитрий легонько сжал мою руку. Я ответил тем же, давая понять, что намек мне ясен. – Каюсь и в том, что имел злые умыслы супротив своих верных преданных

5

Пришел последний день и неотвратимый рок (лат.).

6

Сегодня Цезарь, завтра ничто (лат.).

7

Так проходит мирская слава (лат.).