Конец света: первые итоги. Фредерик Бегбедер

гораздо больше чувств в рассказе, чем в романе» («The New Yorker», 1927).

      Наброски, жизненные зарисовки, скетчи – называйте как хотите, но рассказы Хемингуэя на первый взгляд выглядят безобидными. Но вот вы закрываете книгу, и вдруг обнаруживается, что они по-прежнему с вами. У вас на душе тоска – как у той молодой женщины, которую муж гонит на аборт («Белые слоны», 1927). Вам страшно, как тому шведу, которого преследуют бандиты («Убийцы», 1926). Перед глазами стоит изуродованное лицо красавца-боксера, вы ощущаете боль индианки, которой делают кесарево без анестезии («Поток», 1921; «Индейский поселок», 1925). Скупое, точное, фактурное письмо Хемингуэя, не признающее прилагательных, идет прямо к цели – концовке. Как-то раз, набравшись нахальства, я попытался дать определение рассказу как «искусству последней фразы». На этом поле Хемингуэю нет равных. Вот несколько примеров блестящих концовок: «После похорон провожающие разошлись по кафе, прячась от дождя, и в тот день было продано много портретов Маэры, и люди скатывали их в трубочки и рассовывали по карманам»[25] («Банальная история», 1927). Вы только прислушайтесь: «Утром, когда он проснулся, дул сильный ветер, и волны высоко набегали на берег, и он долго лежал, прежде чем вспомнил, что сердце его разбито»[26] («Десять индейцев», 1927). Много вы знаете авторов, которые писали вот так в 1927 году? В своих рассказах Хемингуэй делает то же, что делал Фицджеральд: они могли быть опубликованы вчера утром! После 1927 года примерно 12 тысяч писателей пытались копировать этот лаконичный и нейтральный стиль (в первую очередь Раймонд Карвер, а за ним и Джей Макинерни, и Брет Истон Эллис). В том, что сегодня печатается намного меньше нудятины, чем в прошлом веке, виноват как раз Хемингуэй.

      Мы должны быть бесконечно благодарны ему за то, что он заменил многословные описания живыми диалогами. В очерке «О писательстве» (1924) культовый герой Хемингуэя Ник Адамс объясняет: «…он хотел сделать словом то, что Сезанн делал кистью»[27]. Рыбалка, боксерские бои, коррида, политические казни, любовные разрывы – все это яблоки! Подлинная красота заключена не в самом яблоке, а в мастерстве художника. Не зря Сезанн подолгу ходил вокруг своего яблока – а ведь мог бы просто его схрупать! Печалиться нужно не Нику, а нам. Вы поняли? Лично мне понадобилось время, чтобы в это въехать, так что вы уж сделайте усилие, постарайтесь вникнуть в мои слова. Кроме всего прочего Хемингуэй разработал «теорию айсберга». Факты плавают на поверхности, но сама конструкция должна оставаться невидимой («из моря выступает лишь восьмая часть айсберга»). Читатель понимает не только то, что написано на странице. Не вдаваясь в детали относительно строения этого айсберга, я просто буквально применяю его теорию на практике, вот и все. Возможно, у Эрнеста меньше обаяния, чем у Фицджеральда или Дороти Паркер (лжедрузей, упрекавших его в излишней серьезности): он играет мускулами, изображает Индиану Джонса и дразнит нас, бородатый мачо, своими замысловатыми сафари и мохито. Но, как и всякий гений, он изобрел собственный

25

 Пер. Н. Волжиной.

26

 Пер. А. Едеонской.

27

 Пер. А. Старцева.