Мой лейтенант. Даниил Гранин

на ротного не обижайтесь. У него четверых убило. Ему роту собирать надо.

      Небо, украшенное пухом облаков, очнулось, совершенно неповрежденное небо. Еще трещало горящее здание вокзала, сараи, но летний полдень возвращался к своим делам. Каждый раз в моей солдатской жизни неповрежденность мира будет поражать, привыкнуть к этой безучастности природы невозможно. Она притворяется, будто ничего не случилось, как женщина – губы от поцелуев не убывают, они только обновляются. Так и этот день – он обновился, и в синем солнечном сиянии невыносимо истошно кричал раненый, повторяя одно и то же:

      – Ой, возьмите меня! Возьмите меня!

      Я схватил Подрезова за рукав, шел за ним, не отпуская.

      – Я не трус, вот увидите. – Я тронул свою щеку, пылающую от удара Авдеева. Первое, что я получил на войне… Где наши самолеты? Хоть бы один! Шинельная скатка, вещмешок, ремень брезентовый – все перекрутилось, рубаха вылезла, счастье, что я себя не видел, никогда бы не мог забыть это жалкое зрелище. И как я тащился за Подрезовым, лепеча свои оправдания.

      Дойдя до машины, Подрезов остановился, его сразу окружили озлобленные, растерянные, ничуть не лучше меня, они требовали ответа – откуда немец знал о прибытии эшелона, ведь знал, знал минута в минуту!

      – Следили, может, по воздуху, – сказал Подрезов.

      – Предатели – вот откуда! Ясное дело. Шпионы… Сколько перестреляли, все мало.

      Никто не сомневался: враги народа, измена – понятия известные, ярость повернулась и на органы – говнюки, каратели, сажали, казнили, а что толку? Не тех стреляли.

      – Дмитрий Андреевич, так нас задарма переколотят! – По имени-отчеству было привычнее.

      На заводе все знали его историю: как посадили в тридцать седьмом, как хлопотали за него, председателя завкома, настойчиво, не считаясь с запретами, и добились – его освободили из лагеря, определили на прежнюю должность. В ополчение он вырвался силой, то ли желая доказать (кому? что? – в те дни это понимали), то ли полагая, что в ополчении он нужнее, дивизии-то фактически еще не было, был порыв, гнев, желание проучить немца.

      Ему они могли выкрикивать, что сажали не тех, что не готовились, хвалились, грозились, а на деле все – брехня!

      Отмолчав, Подрезов спросил:

      – Будем шпионов искать или будем воевать?

      Предательства не отрицал – да, врали, да, обманывали.

      – Ничего, разберемся. Сейчас надо не самолетов наших ждать, не танков, надо драться тем, что есть, – кулаками, зубами, выхода нет. Одолеем, если не оробеем.

      Он медленно прошелся взглядом по лицам.

      – Другие предложения есть?.. Нет. Вот то-то и оно.

      Сел в машину и уехал.

      Убитых оказалось немного. Хоронили в братской могиле. По-быстрому – один ров на всех. Туда же – двух железнодорожников. Воткнули жердину, прибили к ней доску. Писать поручили мне.

      «Пали в боях за Родину. 1941. Июль. 1 ДНО», и фамилии.

      Каких боях, думал я, слюнявя химический карандаш.

      В могилу положили чью-то ногу. Оторванную ногу нашли на платформе. Говорили,