«Я был отчаянно провинциален…». Фёдор Шаляпин

действительно ничего не делал и учился плохо. Когда я спрашивал отца, можно ли идти в театр, он не пускал меня. Он говорил:

      – В дворники надо идти, Скважина, в дворники, а не в театр! Дворником надо быть, и будет у тебя кусок хлеба, скотина! А что в театре хорошего? Ты вот не захотел мастеровым быть и сгниешь в тюрьме. Мастеровые вон как живут: сыты, одеты, обуты…

      Я видел мастеровых по большей части оборванными, босыми, полуголодными и пьяными и не верил отцу.

      – Ведь я же работаю, переписываю бумаги, – говорил я. – Уж сколько написал!

      Он грозил мне:

      – Кончишь учиться, я тебя впрягу в дело! Так и знай, лоботряс!

      А театр все более увлекал меня, и все чаще я скрывал деньги, заработанные пением. Я знал, что это нехорошо, но бывать в театре одному мне стало невозможно. Я должен был с кем-нибудь делиться впечатлениями моими. Я стал брать с собою на спектакли кого-нибудь из товарищей, покупая им билеты, чаще других – Михайлова. Он тоже очень увлекался театром, и в антрактах я с ним горячо рассуждал, оценивая игру артистов, доискиваясь смысла пьесы.

      А тут еще приехала опера, и билеты поднялись в цене до 30 копеек. Опера изумила меня; как певчий, я, конечно, не тем был изумлен, что люди – поют, и поют не очень понятные слова, я сам пел на свадьбах: «Яви ми зрак!» и тому подобное, но изумило меня то, что существует жизнь, в которой люди вообще обо всем поют, а не разговаривают, как это установлено на улицах и в домах Казани. Эта жизнь нараспев не могла не ошеломить меня. Необыкновенные люди, необыкновенно наряженные, спрашивая – пели, отвечая – пели, пели думая, гневаясь, умирая, пели сидя, стоя, хором, дуэтами и всячески!

      Изумлял меня этот порядок жизни и страшно нравился мне.

      «Господи, – думал я, – вот, если бы везде – так, все бы пели, – на улицах, в банях, в мастерских!»

      Например, мастер поет:

      – Федька, др-ра-атву!

      А я ему:

      – Извольте, Николай Евтропыч!

      Или будочник, схватив обывателя за шиворот, басом возглашает:

      – Вот я тебя в участок отведу-у!

      А ведомый взывает тенорком:

      – Помилуйте, помилуйте, служивый-й!

      Мечтая о такой прелестной жизни, я, естественно, начал превращать будничную жизнь в оперу; отец говорит мне:

      – Федька, квасу!

      А я ему в ответ дискантом и на высоких нотах:

      – Сей-час несу-у!

      – Ты чего орешь? – спрашивает он.

      Или – пою:

      – Папаша, вставай чай пи-ить!

      Он таращит глаза на меня и говорит матери:

      – Видала? Вот до чего они, театры, доводят.

      Театр стал для меня необходимостью, и роль зрителя, место на галерке уже не удовлетворяли меня, хотелось проникнуть за кулисы, понять – откуда берут луну, куда проваливаются люди, из чего так быстро строятся города, костюмы, куда – после представления – исчезает вся эта яркая жизнь?

      Я несколько раз пытался прорваться в это царство чудес, – какие-то свирепые люди с боем выгоняли