Теллурия. Владимир Сорокин

[3], выкрикнула: “Штандер!” И разбежавшиеся школьницы замерли, парализованные строгим немецким словом. Она метнула мяч в долговязую подругу, попала ей в голову, заставив громко-недовольно ойкнуть, и прыснула, зажав рот ладошкой, и полуприсела на прелестных ногах, и закачала очаровательной, оплетенной косою головкой, бормоча что-то извинительное, борясь со своим дивным смехом…

      Губы ее, прелестные, слегка вывернутые, увенчанные сверху золотистым пушком, роняют чудесные слова:

      – Все с ума посходили, честное слово. Стою вчера в очереди за говядом в Аптекарском, вдруг сзади кто-то – толк, толк в спину. Что еще такое? Рука с запиской: я немой, прошу покорно Христа ради купить мне три фунта говяжьих мослов. И главное – его самого разглядеть нет никакой возможности. Ни лица, ни тела? Вижу токмо руку! А сам индивидуум где?!

      На этой фразе она останавливается и топает каблучком.

      – Он, вероятно, был ослеплен вашей красотой, поэтому скрывался за спинами других стояльцев, – неуклюже шучу я.

      – Какая там красота! Это же просто фокус, вы не поняли?! Какой-то жулик из ворованной умницы руку слепил!

      – Ах вот оно что…

      – В том и дело! И рука сия преспокойно гуляет себе по очереди. Может милостыню попросить, а может и в карман заглянуть. Вот и все!

      – Дайте мне вашу руку, – говорю я вдруг и сам забираю ее ручку в перчатке.

      – Отчего? – смотрит она исподлобья.

      Я отвожу рукав плаща и припадаю губами к детскому запястью, к тоненьким венам, к дурманящей теплоте и нежности. Не противясь, она глядит молча.

      – Я без ума от вас, – шепчу я в эти вены. – Я от вас без ума… без ума… без ума…

      Ее сказочное эльфийское запястье не шире двух моих пальцев. Я целую его, припадаю, как вампир. Вторая детская ручка дотягивается до моей головы.

      – Вы решительно рано поседели, – произносит она тихо. – В сорок семь лет и уже почти седой? На войне?

      Нет, я не был на войне. Я обнимаю ее, поднимаю к своим губам. Вдруг она проворно, словно ящерка, выскальзывает из объятий, бежит по переулку. Я пускаюсь вслед за ней. Она сворачивает за угол. Отстаю. Бегает она превосходно.

      – Куда же вы? – Я тоже сворачиваю за угол.

      Ее черный плащик с серой шапкой мелькает впереди. Она бежит по Старой Басманной к серой громадине кольцевой стены, отделяющей Москву, где проживаю я, от Замоскворечья, где живет она. Подбегает, встает к стене спиной, разводит руки.

      Спешу к моему проворному эльфу.

      Ее фигурка столь мала на фоне двенадцатиметровой стены, нависшей серой, мутной волной. Мне становится страшно: вдруг это бетонное цунами накроет мою радость? И мне никогда не придется держать ее в своих объятьях?

      Срываюсь, подбегаю.

      Она стоит, закрыв глаза, прижав разведенные руки к стене.

      – Люблю стоять здесь, – произносит она, не открывая глаз. – И слушать, как за стеною Москва гудит.

      Поднимаю ее как пушинку, шепчу в большое детское ухо:

      – Смилуйтесь надо мной, мой ангел.

      – И чего же вы хотите? – Ее руки обвивают мою шею.

      –