Исследования одной собаки. Франц Кафка

по-настоящему захватила меня, заставила забыть обо всем на свете – и об этих живых собачках; как ни сопротивлялся я ей всеми силами, как ни выл, будто от боли, музыка, насилуя мою волю, не оставляла мне ничего, кроме того, что неслось на меня со всех сторон, с высоты, из глубины, отовсюду сразу, что окружало, и наваливалось, и душило, подступая в своем ярении так близко, что эта близь чудилась уж дальней далью с умирающими в ней звуками фанфар. Потом музыка снова отпускала, потому что ты чувствовал себя слишком измотанным, уничтоженным, утомленным, чтобы ее слышать, музыка отпускала, и ты снова видел, как семь прелестных собак водят свой хоровод, как они прыгают и резвятся, и тебе хотелось, хотя выглядели они надменно, их окликнуть, спросить о важном, узнать, что они делают здесь, но едва ты порывался это сделать, снова чувствуя сокровенную, кровную, славную собачью связь с этой семеркой, как вновь звучала музыка, доводила тебя до беспамятства, заставляла кружиться волчком, словно ты и сам был не жертвой ее, а музыкантом, швыряла тебя туда и сюда, как ты ни молил о пощаде, пока она не спасла наконец от собственного своего гнета, сунув тебя головой в заросли, которых здесь было много, что я не сразу заметил, и заросли защемили голову так крепко, что это давало возможность прийти в себя, отдышаться, несмотря на отдаленные раскаты музыки. Поистине, больше даже, чем искусству семерых собак – а оно было мне непостижно, было все вне пределов моих способностей и моего бытия, – я поражался тому мужеству, с которым они открыто и дерзко противостояли производимым ими звукам, поражался той силе, которая для этих звуков нужна и которой, казалось, ничего не стоило перебить позвоночник. Правда, теперь, внимательно наблюдая из своего укрытия, я понял, что то было не столько спокойствие, сколько высшее напряжение, с каким они работали; столь, казалось бы, уверенно ступающие ноги на самом деле подергивала непрерывная опасливая дрожь, и они то и дело взглядывали друг на друга почти с судорогами отчаяния, а сдерживаемый язык норовил снова тряпкой вывалиться из пасти. Нет, не страх перед свершением приводил их в такое волнение; кто отваживался на такое, кто достигал такого, тот не ведал страха. Откуда же этот страх? Кто понуждал их делать то, что они здесь делали? Я не мог больше сдерживаться, в особенности потому, что каким-то непонятным образом они вдруг показались мне нуждающимися в помощи, и сквозь весь этот шум громко, с вызовом выкрикнул им свои вопросы. Но – странное, странное дело! – они не ответили, они сделали вид, что меня не замечают. Собаки, даже не удостаивающие ответом собаку, – нет, что угодно, но такое нарушение собачьего этикета не может быть прощено и ни при каких обстоятельствах ни малому, ни большому псу. Может быть, это все-таки не собаки? Но как же не собаки, когда я, вслушиваясь теперь, различаю даже те немногие восклицания, которыми они обменивались, подстегивая взаимное рвение, привлекая внимание к трудностям, предупреждая ошибки? И разве не вижу я, как последняя в их ряду маленькая собачка,