«Мне выпало счастье быть русским поэтом…». Андрей Немзер

в 1963 году дозволить не могли):

      Все семейство выехало в Гаген.

      Я, один во всем огромном доме,

      меряю шагами галереи.

      Мне забавны – отблеск позолоты,

      пеликаны те резной работы,

      облака, что мчатся в эмпиреи.

      Как люблю я тучи! И хмурый свет в округе.

      Словно крепости. Или мои большие фуги.

      Не хорошо хвастаться, но был все-таки у меня, мальца, вкус! Даже странно.

      А потом придет вечер. Я скроюсь в беседке.

      Ведь лучше всех скрипок моих,

      на которых играл я в ударе,

      и всех жемчугов, что хранил я в футляре,

      чем сынов моих фуги, чем мечты и виденья,

      этот сладостный миг, этот миг вдохновенья,

      этот миг, когда видишь сквозь ветки и купы

      небывалый, огромный, неистовый купол –

      это звездное, это весеннее небо!

[Поэты-современники: 33, 29, 31].

      Верю, хотя и с трудом, что Галчинский по-польски написал еще лучше. Все равно это стихотворение прекрасно. И написал его Самойлов. Чего осенью 73-го я не понимал…

      Важно кивнув, я спросил: «А что тебе нравится?» Он прочел. «Перед снегом».

      И начинает уставать вода.

      И это означает близость снега.

      Вода устала быть ручьями, быть дождем,

      По корню подниматься, падать с неба.

      Вода устала петь, устала течь,

      Сиять, струиться и переливаться.

      Ей хочется утратить речь, залечь

      И там, где залегла, там оставаться.

      Под низким небом, тяжелей свинца,

      Усталая вода сияет тускло.

      Она устала быть самой собой.

      Но предстоит еще утратить чувства,

      Но предстоит еще заледенеть

      И уж не петь, а, как броня, звенеть.

      Ну, а покуда в мире тишина.

      Торчат кустов безлиственные прутья.

      Распутица кончается. Распутья

      Подмерзли. Но земля еще черна.

      Вот-вот повалит первый снег.

[145–146]

      Потом что-то еще. Что – теперь не припомнить. Да это и не важно. Много, очень много стихов Самойлова, и не только его, слышал я в этом исполнении. Они слились для меня с этим голосом, этим интонационным рисунком, этим проживанием поэтической реальности.

      Мы сменили тему. Хотя от поэзии ушли едва ли. Через некоторое время мой друг дал мне «Равноденствие». Историзмом я еще не обзавелся – на год издания, как обычно, внимания не обратил. (Вот-вот! А сейчас за такое небрежение на студентов рычишь!) Совсем свежая – как теперь понимаю! – книжка показалась мне старой – не устаревшей, а существующей давно. Мистицизм мне был чужд не менее историзма, потому не могу сказать, что счел «Равноденствие» существовавшим всегда. Но что-то подобное почувствовал. Без удивления. Как факт, не подлежащий рефлексии.

      Нет. Мир не перевернулся. Стихи я писал все более вздорные и заковыристые. Со смыслами разделывался, как повар с картошкой. «И алюминьевые (так!) бревна / Уныло шевелит улан…» Вспомнить страшно,