Счастливые (сборник). Людмила Улицкая

не нарушалось никаким случайным словом – для слов были отведены другие часы и другие годы. Отслужив свою мессу они уходили, оставляя после себя запах свежевымытых полов и проветренных комнат.

      Дома, за обедом, Матиас выпивал воскресные полбутылки водки.

      Трижды налил он в большую серебряную рюмку с грубым рисунком, пасхальную рюмку Бертиного отца, трижды по-коровьи глубоко вздохнула Берта, не умеющая ответить ему иначе. Потом она отнесла посуду на кухню, особенным способом – с мылом и нашатырным спиртом – вымыла ее, вытерла старым чистым полотенцем, и они возлегли на высокую супружескую кровать.

      – Ох, ты старый, – сказала шепотом Берта, закрывая маленькие глаза большими веками.

      – Ничего, ничего, – пробормотал он, сильно и тяжело поворачивая к себе левой рукой отвернувшуюся жену.

      Им снились обычные воскресные сны, послеобеденные сны, счастливейшие восемь лет, которые они прожили втроем, начиная с того нестершегося, всю жизнь переломившего дня, когда она, измученная дурными мыслями, пошла со своей разбухшей грудью и прочими неполадками к онкологу, не сказав об этом мужу. Старая врачиха, сестра ее подруги, долго ее теребила, жала на соски и, задав несколько бесстыдных медицинских вопросов, сказала ей:

      – Берта, ты беременна, и срок большой.

      Берта села на стул, не надев лифчика, и заплакала, сморщив старое лицо. Большие слезы быстро текли по морщинам вдоль щек, замедляясь на усах, и холодно капали на большую белую грудь с черными курносыми сосками.

      Матиас посмотрел на нее с удивлением, когда она сказала ему об этом, – он знал давно, потому что первая его жена четырежды рожала ему девочек, но дым их тел давно уже рассеялся над бледными полями Польши. Ее молчание он понимал по-своему и – что тут говорить – никак не думал, что она сама об этом не знает.

      – Мне сорок семь, а тебе скоро шестьдесят.

      Он пожал плечами и ласково сказал:

      – Значит, мы, старые дураки, на старости лет будем родителями.

      Они долго не могли выбрать имя своему мальчику и звали его до двух месяцев «ингеле», по-еврейски «мальчик».

      – Правильно было бы назвать его Исаак, – говорил Матиас.

      – Нет, так теперь детей не называют. Пусть будет лучше Яков, в честь моего покойного отца.

      – Его можно было бы назвать Иегуда, он рыжий.

      – Глупости не говори. Ребенок и вправду очень красив, но не называть же его Соломоном.

      Назвали его Владимиром. Он был Вовочкой – молчаливым, как Матиас, и кротким, как Берта.

      Когда ему исполнилось пять лет, отец начал учить его тому, чему его самого обучали в этом возрасте. В три дня мальчик выучил корявые, похожие друг на друга, как муравьи, буквы, а еще через неделю начал читать книгу, которую всю жизнь справа налево читал его отец. Через месяц он легко читал и русские книги. Берта уходила на кухню и сокрушенно мыла посуду.

      – О, какой мальчик! Какой мальчик!

      Она восхищалась