Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена. Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

но юнец не понял иронии и с укоризненным видом ответил, что музыка ласкает лишь ухо, тогда как книга (заметь, описание чумы!) возвышает сердце. «Ах! – прохрипел его толстый дядюшка, отдуваясь, – мой мальчик истый афинянин, он всегда сочетает приятное с полезным». О Минерва, я едва удержался от смеха! А потом этот желторотый софист[22] получил известие о смерти своего любимца вольноотпущенника. «Неумолимая смерть! – вскричал он. – Раб, дай мне томик Горация. Этот дивный поэт прекрасно утешает нас в подобных несчастьях!» Ну скажи, любезный Клодий, способны ли эти люди любить? Даже рассудочная любовь едва ли им доступна. А как редко у римлянина бывает сердце! Он только хитро устроенная машина, а не существо из плоти и крови.

      Хотя Клодий втайне был уязвлен этими словами в адрес своего соотечественника, он притворился, будто сочувствует Главку, отчасти потому, что он по натуре был прихлебателем, отчасти потому, что среди беспутных молодых римлян принято было относиться с некоторым презрением к колыбели собственной славы; в моде было подражать грекам и в то же время смеяться над своей неловкостью в подражании.

      Беседуя, они остановились перед толпой, которая собралась посреди площади, на пересечении трех улиц. В тени портиков красивого и легкого храма стояла девушка; на правой руке у нее висела корзинка с цветами, а в левой был маленький трехструнный музыкальный инструмент, под тихий и нежный аккомпанемент которого она пела какую-то странную, почти варварскую песню. После каждого куплета она грациозно покачивала корзинкой, предлагая слушателям купить цветы, и сестерции сыпались к ней в корзину – то ли в похвалу пению, то ли из сочувствия певице, потому что она была слепа.

      – Я знаю эту бедняжку, она из Фессалии[23], – сказал Главк. – Я еще не видел ее после возвращения в Помпеи. Давай послушаем.

      О, купите, купите цветы мои! —

      Чтоб слепой не стоять напрасно.

      Эти цветы – дети земли,

      А земля, говорят, прекрасна.

      О, вдохните нежный их аромат!

      О, возьмите их в ладони!

      Они спали всего лишь час назад

      На ее материнском лоне.

      Я их сонными на заре сорвала,

      От груди материнской оторвала,

      В них свежи еще воспоминанья —

      Ее шепот, ее дыханье.

      Поцелуев следы – на их губах,

      На щеках не просохли следы от слез

      (Это капли прозрачных утренних рос)

      Ибо мать всегда ощущает страх,

      Ибо, вечной своей тревогой полно,

      Материнское сердце обречено

      Плакать, глядя на милых своих детей,

      И чем сердцу милей они, тем сильней

      И болит, и горит оно.

      Перед вами сияет яркий день,

      И любовь к вам спешит с дарами;

      А жилище слепой – ночная тень

      С ее смутными голосами.

      Словно перед мертвой рекой,

      Я стою, объята тоской!

      Слышу призрачных ног шуршанье,

      Чую рядом чье-то дыханье.

      О, я жажду увидеть лица людей,

      Простираю руки к тем,

22

Софи́ст (букв, «мудрец») – так первоначально назывались у греков платные учителя философии и красноречия. Со временем слово «софист» стало обозначать ловкого краснобая, умеющего вывернуть истину наизнанку и представить белое черным.

23

Фесса́лия – большая область на севере Греции.