Записки одной курёхи. Мария Ряховская

пропели мне церковный гимн.

      – Не заме-едль дверь откры-ыть… Оборве-ется твоей жизни ни-ить…

      Таня пела тихонько, мытье ее обессилило.

      – Крёстная другое говорит: молись святому Николе, – сказала я.

      – Святому? – переспросила Нюра. – А у нас святых вроде и нету. У нас молельный дом и Троица: Бог Отец, Бог Сын и Дева Мария. Это, что ли, Троица? Или нету у нас Троицы, а? – Нюра повернулась к Тане, но та уже дремала и не слышала нас.

      Когда я уходила, она пробудилась и едва слышным голосом попросила меня нарвать ей ромашек на лугу.

      – Пойди к реке, – сказала она, – там самые крупные. По вечерам их река туманом поит, а утром солнце отогревает.

      На мой вопрос о кладе, – дескать, рядом с ним живете, бугры те в окно видать, – Нюра горестно ответила:

      – На что мне клад?! Клад – все то, чего у нас нет. Если б Таню вылечить…

      Цветов я надергала каких попало возле самого Нюриного дома, – некогда мне, мне к месту клада надо!..

      – Пой гимны – тогда бояться не будешь, хороший мой, – напутствовала меня Нюра.

      Карелкам Капе и Нюре русский язык был чужой, так что мужского и женского родов в речи они не ведали.

      Вечерело. В сумерках светилась одна железная заплата на Нюриной рубероидной крыше. Я шла в мокрой тяжелой таволге, вдыхала ее вечерний аромат. За мостом тропа поднималась к лесу, за которым было Пятницкое шоссе и автобус, который вез нас в город. Я помедлила перед чернеющим лесом и затопала по накиданным в грязи веткам. Отгоняла страх, пока из леса на меня не полезло большое и темное.

      – Не заме-едль дверь откры-ыть… Оборве-ется твоей жизни ни-ить… – пела я, стуча от страха зубами.

      На опушке страшилище распалось, одна часть оказалась коровой, другая жердяйским пастухом Серым, – он был двухголов и многорук. Теленка несет – наконец догадалась я.

      – Ко мне, рядом, – выговорил Серый, – забодает, дура!

      Я пошла по тропе, висевший на руках Серого теленок тыкал меня в спину острым копытцем. Серый безостановочно ругал корову: в телках была дурочка, в коровах стала дурищей!..

      Три дня назад корова отстала от стада, в лесу отелилась, и вот только Серый нашел ее. Я оглянулась: не набегает ли корова в ярости?.. Голова теленка моталась. В оголенной костистой груди Серого хрустело, как в дедовом ламповом приемнике.

      – День не курил – загнусь! Сваливаю, черт меня забодай! – божился Серый. – На завод уйду! Пусть сами пасут! С двенадцати лет в пастухах.

      На лавах – нашем жердяйском мосту – я осмелела, поглядела на корову. Она встала в таволге и мычала, так что в боках получались ямы. Серый перенес теленка по лавам, уложил на траву и прикрыл своей рубахой. После чего стал двигать руками возле пояса, и я увидела, как в траве у его ног забегало. Он снял с себя хлыст – вот что оказалось. Едва он пробежал лавы, корова рысью двинулась вдоль таволги.

      – Куда? Убью! – заорал Серый. Повернулся к моему берегу и поклялся: