Андрей Тарковский. Жизнь на кресте. Людмила Бояджиева

вальяжная, идешь, травинку грызешь, цветочки собираешь. А меня к делам тянет. Не могу я просто так, без дела гулять! Крышу у колодца починить надо? Этажерку для книг я почти закончил, собирать кто будет? Непорядок. Все горой навалено – неуютно как-то. Ты б салфеточку какую-нибудь, что ли, связала – отлично выйдет! Я дерево лаком покрою, а ты – кружевом. Вот и будет, где Толстому с Достоевским «на лаврах почить», – который раз подталкивал Арсений жену на стезю обустройства «гнездышка».

      – Да ну их – салфеточки! Мещанство это. Только пыль собирать, – отмахнулась Маруся. Она была типичным человеком своего времени. Умела довольствоваться минимальным – чашкой чая, куском хлеба, а уж вазочки и картиночки просто презирала. В быту была непритязательна – набрала букет на лугу и сунула его в большую стеклянную бутыль, которую мать для вишневой наливки припасла. Выскребла полы добела – и порядок. Да и ведь правда – чудо как славно!

      Но вот чего к чему стремилось и не могло вобрать в себя ее сердце – неизбывной, вечно новой прелести природы. Андрюше, едва ковылять научившемуся, то цветочек к носу сунет, то на птичку или пушистую гусеницу покажет:

      – Смотри, сынок, в каком мире живем! Радость же одна…

      Писала Маша о лесах и полях, тучках и паучках тонкие, славные рассказы, любимые ее друзьями. На курсах ее даже в шутку называли «Толстой в юбке». Но как-то Арсений бросил небрежно:

      – Мило, очень мило. Для дамского альбомчика.

      Маруся была не из тех, кто забывает обиду. Собрала свои тетрадки и развела за сараем костерок. Побросала и стихи и прозу. Рядом в коробке орал, видимо, протестуя, Дрилка.

      – Ты что тут делаешь? Парня дымом моришь! – удивился Арсений, найдя жену за странным занятием. Подхватил сына вместе с «кроваткой». Присмотрелся: – Зачем бумагу палишь? Я ж над каждым клочком дрожу!

      – Это моя бумага. Она испорченная.

      – Как так «испорченная»?

      – Писала я всякое. Стихи, рассказики – все там горит.

      – И почему же ты аутодафе своим писаниям устроила? Да не кричи ты так, Дрилка! Поговорить же родителям не даешь! – отнеся на крыльцо коробку с зашедшимся ором сыном, Арсений вернулся, поднял присевшую у костра жену, встряхнул за плечи. – Зачем свое творчество палишь?

      Она улыбнулась в его насупленное лицо. Брови смоляными стрелами разбегались от переносицы к вискам. Чистый демон.

      – По причине отсутствия таланта, – съязвила, отвернулась и пошла к малышу, прекратив разговор. Он промолчал, подавив раздражение: «Вот уж характер! Упрямство и гордыня». Лишь бубнил свои стихи, написанные совсем недавно:

      Все ты ходишь в платье черном.

      Ночь пройдет, рассвета ждешь,

      Все не спишь в дому просторном,

      Точно в песенке живешь.

      Веет ветер колокольный

      В куполах ночных церквей,

      Пролетает сон безвольный

      Мимо горницы твоей.

      Хорошо в дому просторном —

      Ни зеркал, ни темноты,

      Вот и ходишь в платье черном

      И меня забыла ты. (…)

      Кому