Танец на тлеющих углях. Инна Бачинская

которой, как муж подозревал, имелся роман на стороне. Снимков было четыре – три цветных, каких-то школярских – на даче, в лесу, около газетного киоска. Ни ракурса, ни четкости, снято одноразовой «мыльницей», не иначе. Раньше фотография была искусством, теперь стала доступной попсой. Хотя, тут же подумал Алик, справедливости ради нужно отметить, мастера еще есть. Есть! Немного, не так, как раньше, но имеются. Он сам в свое время, в бытность еще студентом… Алик задумался ностальгически. На антресолях в коробках из-под обуви полно старых фотографий – одна из «бывших» засунула их с глаз долой, ревновала, видите ли. А может, и вовсе выбросила. Надо бы проверить. Говорила, одни голые бабы на фото, разврат, караул! «Голые бабы»! Фи, как грубо! Не голые, а полураздетые. Акт. Господи, и ведь любил же ее! Даже гордился, что она так ревнует, дурак! И не заметил, что петля все туже и туже стягивает горло. Да, с ними глаз нужно держать востро. Не давать власти. Вот Ши-Бон, например, хоть и несчастлив в любви, а власти им не дает и на голову себе сесть не позволяет. Держит дистанцию и до разборок не унижается. Однажды, когда Вера уж очень сильно его достала, молча взял (не схватил, а спокойно взял!) туристический топорик и шарахнул через всю кухню в дверной косяк. Попал! До сих пор метка видна. Вера сказала: «Псих», – но на время отстала. Вот у кого надо поучиться. Алик покосился на друга. Тот по-прежнему лежал с закрытыми глазами. Не то уснул, не то переживает.

      Четвертая фотография была черно-белой и самой удачной, с точки зрения Алика. Красивой эту Григорьеву… Кстати, как ее зовут? Он потянул к себе шибаевский портфель. Достал записную книжку, снова покосился на спящего. Тот мирно сопел, даже всхрапнул вдруг. Алик раскрыл книжку на букве «г». Григорьева… Григорьева… Есть! Ирина Сергеевна. Адрес, телефон, номер машины.

      Да, красивой эту Ирину Сергеевну, пожалуй, не назовешь, но что-то в ней есть. Темные длинные волосы, выразительные темные глаза. Голова повернута чуть вбок, видно правое ухо и длинная серьга, чуть не до плеча. Выражение лица…

      Алик затруднился в выборе слова, что с ним случалось редко, почти никогда. Не печальная, нет… Серьезная? Тоже нет. Задумавшаяся. Ушедшая в себя. Пожалуй. Ни намека на улыбку. Крупный рот сжат. Темное платье, черное, скорее всего. Единственное украшение – длинная, как подвеска, серьга. Не поймешь, золотая или серебряная и что за камешки. Для драгоценных крупноваты, пожалуй. Янтарь?

      «Жертва!» – вдруг пришло Алику в голову. Брови вразлет, не выщипанные, а свои, естественные, что довольно странно и говорит о… цельности? Рот без улыбки. Единственная серьга. Именно! Потому что единственная – вдруг осенило его. То есть их, разумеется, две, но видна только одна. А вот если бы были видны обе… Мысль вилась вьюном и не давалась. Как будто чего-то не хватает, вдруг сообразил Алик. Какая-то… незавершенность. Но именно эта незавершенность воспринимается естественнее, чем если бы их было две! Недосказанность. Даже намек… жертвенное ожидание? Жертвенное ожидание развязки! И трагичность в сжатых губах, во взгляде в никуда. Именно!

      В