Голый конунг. Норманнизм как диагноз. Вячеслав Фомин

а затем уже русской грамматики». При этом защитники Шлецера – даже в таком очевидном его отступлении от науки! – не принимают в расчет того, что «разнос» Ломоносова весьма благотворно сказался на их кумире. Ибо он уже в 1768 г., т. е. спустя всего четыре года после своего фиаско с этимологическими «опытами» в области русского языка, сам и абсолютно по делу учил «уму-разуму» современных ему деятелей от науки, с ловкостью фокусников создававших любые «лингвистические аргументы», посредством которых с той же ловкостью ими возводились многочисленные эфемерные конструкции, засорявшие науку. «Неужто даже после всей той разрухи, – искренне негодовал Шлецер, – которую рудбекианизм учинил, пройдясь по древним векам, они все еще не устали творить из этимологий историю, а на простом, может быть, случайном совпадении слов выстраивать целые теории?»[29].

      Норманнистам, делающим особый упор на то, что Ломоносов не был профессиональным историком, и тем самым исключающим его из исторической науки, надлежит напомнить, что профессиональными историками не были и другие наши выдающиеся историки – В.Н. Татищев, Н.М. Карамзин, И.Е. Забелин. Что ж, их норманнисты тоже прикажут «на законных основаниях» исключить из исторической науки (такие действия, кстати сказать, уже не раз предпринимались в отношении антинорманниста Татищева, а сегодня его злопыхатели – и как же некоторые русские ненавидят и презирают все русское! – вновь активизировались[30])? И прикажут те, чьи имена, судя по их работам, не только что в памяти потомков, но даже в памяти современников не оставят никакого следа. След же Ломоносова в науке, в том числе исторической, при всех стараниях сегодняшних «ломоносововедов» (точнее, ломоносовоедов) никогда не сотрется. Ибо он слишком глубок и значим.

      Профессиональными историками не были и немецкие ученые Г.З. Байер, Г.Ф. Миллер и А.Л. Шлецер, которых в обязательном порядке противопоставляют «неисторику» Ломоносову. Так, у Миллера за плечами были только гимназия и два незаконченных университета, в которых им был проявлен интерес не к истории, а к этнографии и экономике. Да и направлялся он в 1725 г. в Россию с мыслями очень далекими от занятия какой-либо наукой. «Я, – вспоминал весьма прагматичный Миллер, – более прилежал к сведениям, требуемым от библиотекаря, рассчитывая сделаться зятем Шумахера и наследником его должности». Но в 1730 г. недоучившийся студент, допущенный «для сочинения» академической газеты «Санкт-Петербургские ведомости», издаваемой на немецком языке (в ней давался обзор иностранной прессы), не имея никаких исторических работ, «не будучи, – как подытоживал Шлецер, – ничем еще известен публике, и не зная по-русски…», стал профессором истории Петербургской Академии наук. Причем стал таковым вопреки мнению всех академиков, а ими тогда были исключительно иностранцы, в основном немцы, и только благодаря настойчивости своего покровителя Шумахера. И лишь только в 1731 г., констатировал он, «у меня исчезла надежда сделаться его зятем и наследником его

29

Schlözer A.L. Probe russischer Annalen. Bremen, Göttingen, 1768. S. 66–67; Шлецер А.Л. Русская грамматика. I–II. С предисловием С.К. Булича. СПб., 1904. С. II, VI.

30

См. об этом подробнее: Азбелев С.Н. Устная история Великого Новгорода. Великий Новгород, 2006. С. 250–284; его же. Устная история в памятниках Новгорода и Новгородской земли. СПб., 2007. С. 6—34; Журавель А.В. Новый Герострат, или У истоков «модерной истории» // Сборник Русского исторического общества (Сб. РИО). Т. 10 (158). Россия и Крым. М., 2006. С. 524–544; Гагин И.А. Очередное покушение на В.Н. Татищева // Вестник Липецкого государственного педагогического университета. Серия: Гуманитарные науки. Вып. 2. Липецк, 2008. С. 119–130; Фомин В.В. Варяго-русский вопрос и некоторые аспекты… Прим. 274, с. 506–512.