Русский XX век на кладбище под Парижем. Борис Носик

певшего его голосом, чем это мое общение один на один с «настоящим» Галичем, или даже встречи на улице с «его» героями (и особенно – его героинями: они были все очень трогательными), чем обнаружение в своей собственной речи «его» неотвязной лексики.

      Мне кажется, в жизни его тогда произошло чудо. Конечно, еще и раньше 60-х он был московский писатель, известный драматург, процветающий кинодраматург, лауреат и так далее, и даже в 30-е годы (как рассказывал мне один друг, его одноклассник) он уже был красивый, артистичный московский мальчик Саша Гинзбург, но он еще не был тогда Галичем. Конечно, он что-то декламировал, что-то писал (пьеса «Вас вызывает Таймыр», написанная вместе с К. Ф. Исаевым, и еще десяток пьес, сценарий «Верные друзья» и еще две дюжины сценариев), что-то ставил где-то, даже пел что-то, но все это было ненастоящее, вернее, такое, как у всех, или почти как у всех, может, чуть лучше или чуть честнее – и пьесы, и сценарии, и стихи… Но в конце 60-х годов он вдруг запел свое, совсем свое (он говорил мне, что это другое началось с «Милиционерши Леночки»), и Москва словно сошла с ума. Через несколько лет после блистательного Окуджавы появился в России новый прекрасный «бард», другой, конечно, но тоже замечательный – остроумный, злой, добрый, трогательный, лиричный… «Облака плывут, облака…»

      И вот помню, как у нас в сценарной студии при московском Доме кино объявили, что со следующей недели курс у нас будет вести не А. Гребнев, а Галич, тот самый Галич… Пришла наконец следующая, долгожданная неделя, и он вошел в класс… Я испытал шок… Я даже не знаю, чего я ждал. Что войдет обглоданный тундрой (той, что он «кайлом ковырял») зек с железными зубами? Не знаю: я его никогда не видел. Вошел красивый усатый человек в замше, с трубкой, пахнущий дорогим табаком, дорогим коньяком и одеколоном… И я понял, что он был еще какой-нибудь год тому назад просто преуспевающий драматург, просто богатый сценарист (сколько их!) – но вот Господь избрал именно его, чтобы он все это нам рассказал, напел то, что он поет, Господь дал ему талант, послал его к нам, а нас к нему, чтоб мы слушали, открыв рот, боясь проронить слово… Это был его звездный час – он больше не повторился. В тот год мы летали вмести с ним в Ленинград, во Фрунзе, мы много общались – его нельзя было не любить, несмотря на его киношные замашки, на смешное и симпатичное (оно ему шло) пижонство… Он слетал тогда в Новосибирский научный городок, где ему присудили премию (не нобелевскую, но свою, молодежно-интеллигентскую) – слава его была в зените.

      И вдруг какой-то высокий цековский чин услышал у себя дома его песни (младшее поколение новой партийной знати тоже под них «балдело») – и поднялся скандал. Галича исключили из Союза кинематографистов. Коммунистический тиран и его органы зашевелились: было страшно. Робкий от природы, я все же позвонил ему в тот вечер. Какая-то женщина сказала, что учитель не подходит, но спросила, что я хочу ему передать. Я сказал, что мы его любим и чтоб он наплевал на «их кино» и на «их союз». Позднее я прочитал у Раисы Орловой, что это она отвечала на звонки в тот вечер и записывала имена звонивших…