.

кат, чертяка! Чтоб ему сгинуть навеки!

      Я посмотрел в ту сторону, куда глядел дед, но ничего не увидел, кроме длинного мутного вала. Он быстро приближался. Я думал, что это подходит гроза, но дед сказал:

      – Та то ж суховей! Пекло проклятое! Ветер из Бухары, с пустыни. Все попалит! От какое несчастье наближается, Костик. Не буде чем даже дыхаты.

      Зловещий вал несся по земле прямо на нас. Дед торопливо сматывал свою длинную удочку из орешины и говорил мне:

      – Тикай до хаты, а то забьет глаза пылью. А я поплетусь следом. Тикай!

      Я побежал к хате, но суховей настиг меня в пути. Вихри неслись, шурша песком и подымая к небу птичий пух и щепки. Тяжелая муть заволокла все вокруг. Солнце вдруг сделалось косматым и багровым, как Марс. Закачались и засвистели ракиты. Сзади дохнуло таким жаром, будто у меня на спине затлела рубашка. Пыль трещала на зубах и порошила глаза.

      На пороге хаты стояла моя тетушка Феодосия Максимовна и держала в руках икону, завернутую в шитый рушник.

      – Господи, спаси и помилуй! – испуганно бормотала она. – Пречистая богородица, пронеси краем!

      На хату налетел, кружась, смерч. Зазвенели плохо замазанные стекла. Солома на стрехе задралась. Из-под нее, как черные пули, залпом вылетели воробьи.

      Отца с нами в то время не было – он остался в Киеве. Мама была заметно встревожена.

      Я помню, что тяжелее всего был нарастающий жар. Я думал, что через час-два загорится солома на крыше, а потом и у нас затлеют волосы и платье. Поэтому я заплакал.

      К вечеру листья на густых ракитах поникли и висели, как серые тряпки. У всех плетней ветер намел сугробы мелкой, как мошкара, черноватой пыли.

      К утру листва пожухла и высохла. Сорванные листья можно было растереть пальцами в порошок. Ветер усилился. Он начал срывать эту мертвую, грязную листву, и многие деревья стояли уже обнаженные и черные, как поздней осенью.

      Дед ходил на поля и вернулся растерянный и жалкий. Он никак не мог развязать завязку у ворота своей посконной рубахи, руки у него тряслись, и он говорил:

      – Когда за ночь не утихомирится, то чисто попалит все жито. И садочки и огороды.

      Но ветер не утихомирился. Он дул две недели, потом немного стих и задул с новой силой. Земля на глазах превращалась в серое пепелище.

      По хатам голосили женщины. Мужики понуро сидели на завалинках, прячась от ветра, ковыряли палками-дрючками землю и изредка говорили:

      – Каменюка, а не земля! Прямо смерть ухопила тебя за свитку, и некуда кинуться человеку.

      Из Киева приехал отец и забрал нас в город. Когда я начал расспрашивать его про суховей, он неохотно ответил:

      – Пропал урожай. Пустыня идет на Украину.

      – А можно что-нибудь сделать? – спросил я.

      – Ничего. Не выстроишь же высокую каменную стену в две тысячи верст длиной.

      – Почему? – спросил я. – Построили ведь китайцы свою Великую стену.

      – Так то китайцы, – ответил отец. – Они были великие мастера, да и когда это было.

      Эти детские впечатления