Университетская роща. Тамара Каленова

края есть дело чрезвычайной важности и необходимости. Но видеть вблизи это самое движение ему довелось впервые.

      Из толпы пестро, разномастно и потрепанно одетых людей взгляд выхватывал лица, фигуры… Они врезались в память прочно, казалось бы, навсегда. Угрюмые, пьяные, веселые, бесшабашные, безразличные ко всему лица мужиков. Скорбные лики женщин, облепленных детьми. Темные и сморщенные, как печеная сибирская «яблочка», лица старух, изо всех сил поспешающих за своими детьми и внуками в страхе не потеряться бы, не отстать… Немудрящий, громоздкий скарб: подушки, сундуки, самовары, мешки – все это загораживало дорогу, мешало движению. На всем лежал отпечаток общей беды, которая гнала людей в неизвестность, торопила, заставляла бессмысленно метаться, ронять вещи, кричать на детей, друг на друга, громко призывать господа, сквернословить и плакать… Казалось, никто и ничто не сможет упорядочить эту толпу, понять ее стремления и надежды.

      Но это только казалось. Едва толпа вытекла из многочисленных улиц и переулков на пристань, как обнаружилась и цель, и надежда ее: пароход «Барнаул» какого-то предприимчивого дельца Функе, чье имя красным маслом было выведено над гребными колесами. Как выяснилось позже, это было специальное судно для переселенцев, самое дешевое изо всех, курсировавших на линии Тюмень – Барнаул. К нему-то и рвались обнищавшие, впавшие в разорение из-за многодневной дороги люди, для которых бессмысленное сидение на берегу в ожидании следующего транспорта – без денег, без пищи, без работы – было равносильно гибели. Вот отчего посадка на «Барнаул» походила на сражение, на штурм укрепленной крепости безоружной армией. Крики, толчея, давка, слезы…

      Смотреть на все это было тяжело.

      В висках застучали молоточки. Крылов стиснул руками голову, желая приглушить разраставшуюся боль, и потерянно прислонился к дощатой изгороди, выделявшей территорию пристани из прочего пространства.

      Здесь его и отыскали Пономарев с Габитовым.

      – Порфирий Никитич, голубчик, что с вами? – в тревоге воскликнул Иван Петрович, бросаясь к нему. – Господи, да что же это такое?! Мы с Габитычем уж второй день вас встречаем! Ждем-ждем, а вас все нет… Чего не передумали… Аль на тракте что стряслось? Аль заболели? Слышим – прибыли. Обоз целехонек, возчики растения сгружают у багажной конторы – а вас опять нет! Господи…

      – Погоди, Иван Петрович, – с трудом разлепил горячие веки Крылов. – Я сейчас… Нет ли у тебя попить чего?

      – Сей момент! – обрадованно отозвался Пономарев. – Габитыч, подавай-ка сюда бутыль с квасом! Как чуяло мое сердце, в пристанском буфете запасся.

      Молчаливый Хуснутдин, худой и высокий, словно жердина, темный и лицом, и глазами, и кожей, и стриженой головой, приблизился на зов и протянул зеленую бутыль.

      – Что же ты, братец, пробку-то не ототкнул? – укоризненно прошептал ему Пономарев и зубами вытянул из горлышка бумажный кляп. – Ты, братец, завсегда укупоришь так укупоришь! После тебя хоть щипцами тяни.

      Крылов