Русская рулетка. Валерий Поволяев

рыбёшек с ладонь величиной. Засовывал рыбак добычу в холщовый мешок, висевший у него на шее на длинной нищенской лямке.

      – Ловко ты… – восхищённо проговорил Костюрин. – Молодец!

      – Рыбу только надо в чистой воде вымачивать, – не поднимая головы, произнёс добытчик, – иначе сильно пароходами пахнет.

      – Чем-чем? – удивлённо переспросил Костюрин.

      – Углём и мазутом, вот чем.

      – Но есть-то рыбу можно?

      – С голодухи всё есть можно, товарищ командир. Даже навоз с землёй.

      – Тьфу! – отплюнулся Костюрин брезгливо. – Это мы даже на фронте не ели.

      – На фронте не ели, а тут едят, – бранчливо, со взрослыми мужицкими нотками в голосе проговорил рыбак.

      – Ань, пошли Зимний дворец посмотрим, – предложил Костюрин. Не хотелось дорогое время тратить на разговоры с сопливым пацаном. – Там, мне сказывали, следы от пуль, оставшихся от штурма, до сих пор сохранились.

      Но никаких следов пуль на стенках Зимнего они не увидели – выбоины были тщательно замазаны, затёрты, единственное что не закрасили их, не успели, либо у нынешнего дворцового начальства денег на краску не было.

      – Потрясающее здание, – тихо произнесла Аня, – я когда вижу его, просто обмираю от восторга.

      – Часто здесь бываете?

      – Не очень, – призналась Аня, – хотелось бы чаще, да не получается.

      Она умолкла. И он умолк – не знал, о чём говорить, да и, если честно, им вообще не нужны были слова, самые лучшие речи – это молчание, когда двое находятся рядом, всё бывает понятно без всяких слов. Костюрину важно было видеть Аню, Ане же… Ей тоже это было важно. Да потом Костюрин никогда не был говоруном, он слеплен из другого материала. А из молчания можно узнать очень много – может быть, даже больше, чем из самых умных и красочных речей.

      Потом они шли вдоль Невы долго-долго, останавливались, любовались игрой облаков в рябоватой тёмной воде, ёжились от ветра, прилетавшего из устья Невы, и Костюрин, который должен был бы прикрыть Аню от холода рукой, боялся это сделать – стеснялся, мышцы у него сковывало железными сцепами, пальцы противно подрагивали…

      И всё-таки это были прекрасные минуты, проведённые вместе, они слишком много значили для Костюрина. И пусть не звучали разные красивые слова, пока они шли, хотя красивые слова положены в таких случаях обязательно, пусть время было наполнено молчанием, – незначительные фразы совершенно ничего не определяли, не добавляли никакой информации к тому, что давало молчание: Костюрин очень много узнал об Ане. А она – о нём.

      Из-за Костюрина Аня на полтора часа опоздала на свидание к своей приятельнице Маше Комаровой.

      Маша – строгая, затянутая в корсет, одетая в лиловое платье, лишённое всяких украшений, – глянув на Аню, огорчённо покачала головой:

      – Ах, Аня, Аня… Подвела ты меня.

      – Извини, Маш, всё сложилось так, что я не могла приехать раньше.

      – У нас на собрании был Таганцев Владимир