Поджигатели. «Но пасаран!». Ник. Шпанов

чтобы не выдать себя дежурившим в соседней комнате врачу и сестре. Пусть они остаются в уверенности, что Гинденбург спит. Все равно толку от них уже не может быть никакого. Старик и сам сказал вчера, что ему «пора».

      Вестовой искоса погладывал на желтое лицо президента с тщательно подбритыми, как всегда, подусниками, на его беспомощно вытянутые поверх одеяла руки. Глаза, и прежде-то не отличавшиеся блеском, совсем погасли. Грудь тяжело, с хрипом и бульканьем, выбрасывала воздух.

      Сегодня был первый день, что фельдмаршал позволил не надевать на него форменную тужурку. Он лежал в белой рубашке, укрытый пледом, похожим на солдатское одеяло. Он долго лежал молча. Потом движением век подозвал вестового и хриплым шепотом приказал:

      – Окна… настежь…

      – Врач не велел, хохэкселенц!

      Брови старика насупились было, но он только умоляюще поглядел на вестового.

      Солдат на цыпочках подошел к двери, прислушался и, убедившись в том, что в приемной тихо, распахнул одно из окон, подержал его отворенным несколько минут и снова осторожно затворил. Когда он оглянулся на больного, уверенный, что увидит его повеселевшие глаза, голова фельдмаршала свисала с подушки, закрытые почти черными веками глазные яблоки казались непомерно большими.

      Испуганный вестовой подбежал к постели и поправил Гинденбургу голову.

      На шум его торопливых шагов вошли врач и сиделка.

      Строгий взгляд врача.

      Рука на пульсе старика.

      Сестра со шприцем.

      Ясно слышен в мертвой тишине хруст отломанного кончика ампулы.

      Несколько мгновений солдат с укором смотрел, как человеку мешают умирать. Потом, стараясь не шуметь, он вышел: не ему было вмешиваться, – тут, видно, происходили дела государственной важности. Да, жизнь президента – чертовски ценная штука, даже тогда, когда от него нет уже никакого прока.

      Укол оказал обычное действие. Сознание вернулось к Гинденбургу.

      – Мейснера, – отчетливо приказал он.

      При входе статс-секретаря все, кроме Оскара, удалились. Мейснер приблизился к больному. Старик прохрипел ему в ухо:

      – Завещание…

      Мейснер отомкнул стальной шкаф в углу кабинета, достал большой полотняный конверт.

      Президент следил за движениями Мейснера, словно перед ним был цирковой фокусник и старик боялся, что конверт вдруг исчезнет из его пальцев.

      Мейснер повернул конверт большою сургучною печатью вверх и вопросительно взглянул на Гинденбурга.

      – Угодно прочесть? – спросил он.

      – Переписать!.. – с усилием выдохнул старик.

      Мейснер нерешительно взглянул на Оскара. Оскар взял конверт, сломал печать, вынул завещание и поднес бумагу к глазам отца.

      – Не нужно… читать… – досадуя, что его не понимают, проговорил Гинденбург.

      – Вы хотите что-нибудь изменить? – спросил Оскар.

      – О президенте…

      Оскар