Тайна проекта WH. Алексей Ростовцев

на «ты». Играли в кегли, в пинг-понг, в шахматы. Дискутировали о будущем Германии и прочего мира. Иногда выпивали. Как-то Рудольф, краснея и смущаясь, попросил просветить его в части отечественной литературы.

      – Уж не влюбился ли ты? – поинтересовался я. – И твоя девушка начитана более тебя?

      – Дело не в этом, – ответил он серьезно. – Я немец и хочу знать о своей стране всё тем более, что в поэзии, как ни в чем другом, проявляется дух народа.

      – Есть еще музыка, – последовало возражение с моей стороны.

      – Только не современная, – сказал Рудольф. – Она теперь повсеместно превратилась в какофонию хронического сексуального голодания. А старую музыку можно при желании послушать в церковных концертах. Здесь ты мне не нужен.

      Я прочел ему десяток популярных лекций по литературе Германии, стараясь подавать материал в националистическом духе. Он слушал с большим вниманием, откинувшись в кресле и полузакрыв глаза. Иногда повторял особенно поразившие его своим смыслом или напевностью строки. Так было с балладой Уланда «Проклятье певца». Рудольф снова и снова просил меня прочесть это стихотворение, пока не запомнил его наизусть. Впоследствии он мог в самых неподходящих ситуациях вроде бы ни с того ни с сего продекламировать:

      Sie sangen von Lenz und Leibe,

      Von selger holdner Zeit,

      Von Freiheit, Männerswürde,

      Von Freu und Heiligkeit.[8]

      Слушая один из монологов Фауста, Рудольф воскликнул:

      – Вот вершина мирового духа! И достичь этой вершины было подстать только германскому гению!

      – Значит, ты против сожжения книг? – спросил я.

      – Считаю это величайшим варварством, – ответил он.

      – Правильно, – согласился с ним я. – Мы должны стать самой просвещенной нацией мира. И не перед силой немецкого оружия, а перед силой германского духа должен склониться мир. Так сказал фон Тадден.

      – Мне приходилось слышать Таддена на митингах в период учебы в Аахене, однако он никогда не говорил ничего подобного, – робко возразил Рудольф.

      – Ну… Тебе не говорил, а мне говорил, – отбрил я.

      – Ты знаком с ним лично?!

      Я многозначительно промолчал.

      После этой беседы Буххольц-младший зауважал меня еще больше. Как-то он сам признался, что испытывает постоянную потребность в общении со мной. Видимо, так оно и было. Во всяком случае, он даже в казарме не давал мне покоя, навещая меня чуть ли не каждый день и позволяя Герхарду вымогать у него пиво и дорогие сигареты.

      Между тем моя рота, состоявшая из полутора сотен бандитов, доставляла мне немало хлопот. Сложно было не формально, а на деле утвердиться в должности командира. Уже в первый день после нашего с Крашке возвращения из госпиталя случился инцидент, который едва не стоил мне жизни. Один их сержантов, по национальности канадский француз, притопал на учебные стрельбы сильно перегруженный спиртным, и я приказал арестовать его.

      – Что?! Меня арестовать?! Грязный бош! –

8

Они пели о весне и о любви, о добром старом времени, о свободе, мужской чести, о верности и святости.