Доброволец. Дмитрий Володихин

все золото перо.

      – Я-от воюю потому как свычно мне. Три годка с хвостиком уже воюю. На землю вертать неохота… – первым ответил Ванька. Он где-то раздобыл молоток и маленькие гвоздочки, и теперь примеривался, как бы половчее пристроить металлическую подковку к каблуку. Идея, кстати, богатая. Надо будет тоже озаботиться подковкой…

      – Я – что? Мобилизованный. Жил бы тихо… – заблеял было Туровльский, но наткнувшись на строгий взгляд Вайскопфа, немедленно заткнулся.

      Левкович молчал, с ним все понятно. Сам Вайскопф глубокомысленно сказал:

      – Нам, знаете ли, следует противостоять магнэтизму хаотического.

      Полагаю, никто его не понял.

      Бывший юнкер гордо вздернул подбородок и срывающимся голосом принялся стыдить присутствующих:

      – Господа… да о чем же вы? Как же вы… Тихо жил бы… Ведь мы здесь воюем за веру, за покойного государя… за… династию… так ведь? Мы против злодеев, против грядущего хама… мои товарищи… в Москве… погибали в борьбе с большевиками… у гостиницы «Метрополь»… В соседнем вагоне едет прапорщик Беленький… он… он… в Москве боевую рану получил! Да мы же Россию защищаем!

      И тут заговорил Никифоров с лицом суровым и светлым. Он шпарил наизусть то ли Солоневича, то ли Ильина о незыблемости сакральных основ монархии. Я заслушался. Вот – человек!

      Когда он прервался, желая перевести дыхание, Ванька Блохин, ловко вбив очередной гвоздик, откликнулся одним философическим словом:

      – Вона! – и губы изогнул так, чтобы всем было видно, как уважает он Никифорова за его необыкновенную ученость. А потом вбил еще один гвоздик.

      – Но я вот за Учредительное собрание, – тихо сказал Епифаньев.

      Все уставились на Андрюху. «Зяблик» с бешенством в глазах бросил ему:

      – Ты что? С ума соскочил?

      – Но я ж ведь… против… большевиков… – неуверенно произнес Епифаньев. Видно было, как хочется ему сложиться наподобие перочинного ножика и прянуть в самый темный угол.

      – В горах был ранен в лоб, сошел с ума от раны, – вяло прокомментировал Вайскопф.

      – Но я… хотел бы… насчет социальной правды… мне…

      – А я тебя за человека считал! – убийственно прищурившись, оборвал его Евсеичев.

      Туровльский почел за благо вмешаться:

      – Но позвольте, господа, у меня тоже есть определенные воззрения. И Учредительное собра…

      На него зашикали сразу трое или четверо. А потом заорали в голос. Перебарывая все шумы могучим тевтонским басом, Вайскопф задал мне вопрос:

      – Ну а ваша милость из каких соображений завербовались?

      Ох, не ожидал такого поворота.

      Я почувствовал себя раритетным идиотом из музейного запасника. Скорее всего, из Кунсткамеры. На язык просилась невнятная рыцарственная дребедень. В голове – каша. Демосфен, мать твою. Жорж Дантон и Мартин Лютер Кинг, мать твою. Пламенный пропагатор, одним словом!

      Меня