Утро вечера дрянее (сборник). Светлана Алешина

был, что называется, к месту. Под местом я понимала в данном случае артистические круги, наш тарасовский попсовый бомонд. Кожаные брючки и темно-синий бархатный пиджак. Под ним – черная водолазка. На груди – серебряное чеканное колье из плоских сине-белых трапеций, напоминающее греческий орнамент.

      Я несколько раз провела рукой по своим только что выкрашенным волосам – под конец зимы мне почему-то захотелось стать блондинкой. Но не для того, чтобы привлекать мужское внимание, а из чистого экспериментаторства. К тому же у меня голубые глаза.

      – Я тебе покрепче сварила, – внесла Маринка в кабинет поднос, на котором поблескивали новые фарфоровые чашки. – Нет, Оль, что ни говори, а белые волосы тебе к лицу.

      – Подольститься хочешь? – зловредно хихикнула я.

      – Да уж прям! – сделала недовольно-оскорбленный вид Маринка. – Констатирую факт. А эта маска для волос Гарнье – просто кайф. Вчера намазала, смыла, расчесала и вот видишь…

      Она закружилась по комнате, держа за кончики свои густые русые пряди, которые распадались шикарным пушистым веером.

      – «Кра-со-та, – восторженно пела Маринка, – это когда мечта дарит нам с тобою яркие цвета…» Узнаешь?

      – Что?

      – «Весна стучится в окна твои, – речитативом произносила Маринка, – весна надежды, весна любви…»

      – Вот видишь, как маска Гарнье благотворно подействовала на тебя – едва вышла из дома и сразу – Клунин на «Фольксвагене»! – иронично сказала я.

      – Ага, – Маринка вальсировала по кабинету, будя модуляциями своего звонкого голоса сонную редакцию:

      Сердце соловьем поет,

      Ты – моя лесная пташка,

      Сотканная из весенних нот,

      Милая курносая мордашка…

      – Бред какой-то, – поморщилась я, – твой Клунин, судя по этим напевам, импотент, – засмеялась я.

      – Это еще почему? – опешила наивная Маринка. – Так ты что, думаешь, я на его девственность покушаюсь? – покатилась она со смеху. – Главное, чтоб человек был хороший!

      – Мне кажется, – задумчиво сказала я, – что все эти ребятки вообще ни на что не способны. Только чушь молоть. «Пташка-деревяшка, милая букашка, промокашка…» – привела я первый пришедший мне в голову рифмованный ряд.

      – Много ты понимаешь, – скуксилась Маринка, – просто конъюнктура такая, – сделала она серьезное выражение лица, – вчера в «Ротозее» читала?

      – Это ты у нас по бульварной прессе с ума сходишь, – насмешливо посмотрела я на свою секретаршу.

      – Ежов их судится с Поплавским. Поплавский ему задолжал, решил джипом расплатиться, а джип-то нерастаможенным оказался, – выпалила Маринка, проигнорировав мой издевательский тон; видно, новость была до того важной и не терпящей отлагательства, что Маринкино самолюбие стушевалось, пропуская вперед это звонкое сообщение.

      – Как это? – не поняла я.

      – Че как? – раздражилась Маринка.

      Моя непонятливость ее просто бесила. Проистекала же она из моего дремучего равнодушия