.

Между прочим, я не просила меня переносить! Я прошу поставить меня обратно! Требую даже!

      – Гленна, выйдите, – приказал Урфин, проведя по шее. Готова спорить, что воротник этот, больше похожий на кружевной ошейник, неудобен до жути.

      Она подчинилась, пусть и неохотно. Моя камеристка, женщина неразговорчивая, но в общем-то добрая, глядела на Урфина так… не знаю даже, как сказать. Пожалуй, так смотрят на не слишком порядочного гостя, выставить которого не имеют возможности, но после ухода его непременно пересчитают серебряные ложечки.

      – Они знают, что вы не отсюда, но не знают, откуда именно. Им это не интересно. Им здесь вообще мало что интересно, но оно к лучшему. Вам не стоит распространяться о Земле. Ваш мир слишком отличается от нашего.

      Ну да, я заметила.

      Электричества нет. Телевидения нет. И радио тоже нет. Хорошо, что хоть горячая вода есть. И туалет имеется, между прочим, из цельного фарфора, расписанного под гжель.

      – И я говорю не о внешних отличиях, а о внутренних. Вы потом сами поймете. Вы ведь не дура, Иза.

      Сахарок комплимента, чтобы я не буйствовала? Так я вроде и не буйствую. Руки по-прежнему за спиной держу. Смиренна аки монахиня под суровым взором престарелого епископа.

      – Отпустите меня домой. – Я говорила так жалобно, как могла. – К маме.

      А вместо того чтобы посочувствовать, Урфин рассмеялся. Смех у него неприятный, всхлипывающий. И вообще, чего тут веселого? Может, по мне и вправду мама тоскует.

      – Извините, Иза. Но если бы ваша мама была жива, вряд ли бы вы здесь сидели. И не обязательно мать, но хотя бы кто-то, кому вы не безразличны. Видите ли, мир живой. Любой мир. Представьте, что люди, животные, растения, что любая вещь – это часть мира. Сердце, печень, легкие…

      …двадцать метров кишечника, костный мозг и полкило хряща. Но аналогия в целом понятна.

      – …Вытащите из человека сердце, и он умрет. Отрежьте палец, и он будет жить, но останется калекой.

      Урфин прервался, чтобы отдышаться. Похоже, ему и вправду досталось.

      Мог бы и меня к себе пригласить. Или здесь так не принято?

      Но жалеть его не стану! Вот не стану, и все!

      – Только вряд ли вы добровольно отдадите даже ноготь.

      Здесь он прав. Не отдам. Ногти самой нужны… маникюр бы еще сделать… и к парикмахеру заглянуть… подозреваю, что я похожа на чучело.

      – А ноготь не расстанется с вами добровольно. Вы держитесь за мир. Мир держится за вас. Родители. Дети. Мужья и жены. Друзья. Приятели. Тысячи и тысячи тончайших нитей, созданных вами же, вас удерживают. И мне пришлось рубить эти нити. Но именно нити.

      – То есть я – ноготь?

      – Скорее, волос. Или чешуйка отмершей кожи.

      Очень приятно осознавать себя перхотью на голове мира.

      – Мне повезло с тобой, – без всякой насмешки сказал Урфин. – Я не смог бы вытащить человека, которого мир держал.

      А я, выходит, не нужна была.

      Обидно. До слез обидно, но перед их сиятельством, которые пусть и не солгали, но не сказали и правды, я плакать не стану. Хуже