ЯТАМБЫЛ. Владимир Шибаев

приперся бомжа полусидя на терпеливой подруге Ленке, и эти молча уставились. Дикий вой поднялся вокруг жидкой помойки. Визжали и метали палки переростки, моталось очумелое собачье, жена пошла в камаринскую в полукруге золотом скалящихся инородцев, мычали и нетвердо кружили двумя подпорками побирухи, и, кажется, ровно тогда чертежник Гусев увидел этого постороннего.

      Худая и бледная спирохета со всклоченными редкими потными волосенками, так сказать в очках на босу ногу, он выполз на всеобщее посмешище к самому центру потехи. На нем косо натянута была серо-белая водолазная кофта с истертой древней эмблемой фестиваля какой-то молодежи, синие вислые, когда-то индийские штанцы далеко не доползали до обутых в расхристанные китайские кеды-лапти ступней. Бледный прижимал к грудной ямке белый продуктовый пакет отливавшими синевой крючковатыми пальцами. Он вошел в лужу по щиколотку, поднял на манер белого флага пакет и негромко крикнул: – «Уходите!» Народ и собаки кто засвистел, кто залаял. В полуметре от шизика шлепнулась крупная палка и пустила волну вони.

      – Уходите, люди, – ответил почти голый череп оратора мерзким звучно-скрипучим тоном.

      Народ заерепенился, кто-то швырнул в нудного пивной склянкой.

      – Вали козел, – заверещали подростки. – Вали с цирка.

      – А то тебя щас поставим в круг, – поддержали подружки, вспоминая задами и коленками теплые батареи подъездов.

      – Ни ума, ни чести, ни совести – собачек гонять, – повздыхали старые, мирно луща подсолнух.

      – Малохольный, – крикнула, пританцовывая, супруга.

      Правда, собаки попятились и стайкой, обиженно урча, поплелись за хвостом вожака.

      – Козла упертая, падла, – уже почти забыв худого, отозвались малолетки и растеклись по подъездам.

      – Разводным бы его по перьям, – то ли сообщил, то ли предложил Махмутке, надеясь на доброту, слесарь, на что тот неожиданно брякнул, скрываясь в хоромах пивнухи: – Иди бы работай, дура рабочий гражданин, или пива бери, зря ходит тута.

      – Морда-скелет, – промычал бомжа, встал стоять и попятился, опершись на Ленку-костыль, в какое-то свояси.

      Бабки, со скрипом, шурша суставами, разбрелись.

      – Ты давай скоренько разгружайся, и в дом. Дочку больную чтоб кормить, – крикнула чертежнику еще воспаленная от чужого интереса супруга. – А то впялился на карнавал, убогие черти, – и пропала с глаз.

      Худой с пакетом медленно вылез из лужи, пошлепал к Гусеву и тяжело опустил скелет на кривой ящик. Со стороны фигура его была полностью сделана из макулатуры – костей и тряпок. Она сидела на ящике криво, плети рук сложили на коленях корзину, куда бледный опустил лицо с очками.

      – Пива хочешь? – просто так спросил Петр, чтобы больше не беседовать.

      – Болит, – через силу, сухим голосом выдавил незнакомец.

      – Где? – откликнулся, думая о каком-то месте, чертежник.

      С минуту худой, видимо, собирал мысли руками, схватившими уши, после, подняв голову,