Первоапрельская шутка. Майк Гелприн

p>

      Двоих освобождавшихся вместе со мной зэков встречали кореша с шампанским и девками. Меня же встречал Заика, единственный человек на свете, который верил, что убийца – не я. А может, и знал – в том случае, если убил он.

      – Зд-дравствуй, П-псих.

      Мы обнялись. За восемь лет Заика почти не изменился. Огромный, шкафоподобный, со страшенными волосатыми кулачищами, не менее страшенной мрачной разбойничьей рожей и вечно дергающейся, ходуном ходящей после контузии щекой.

      – Здравствуй. Ну как ты?

      Заика не ответил. Неодобрительно смерил угрюмым взглядом распивающую шампанское компанию, взял меня под локоть и повел от «Последней ласточки» прочь. Официально подмосковная исправительная колония, одна из немногих оставшихся в России, называлась ИК‑4. «Последней ласточкой» окрестили ее зэки. К две тысячи сотому с преступностью собирались покончить. Сносили тюрьмы, закрывали зоны и этапировали контингент, утрамбовывая его в заведения, оставшиеся еще функциональными. Выжить в переполненных сидельцами бараках и хатах было непросто. Я – выжил.

      – К-как у т-тебя с деньгами, П-псих? – осведомился Заика, распахивая передо мной пассажирскую дверцу бывалого электромобиля-ветерана.

      Я пожал плечами. С деньгами было никак. Заработанного на зоне хватило бы на вечер-другой в средней руки ресторане, не более.

      – Я з-заначил к‑кое-что, – поведал Заика, усевшись за руль. – М-могу з-занять тебе д-до когда будут.

      – Спасибо. Я обойдусь.

      Заика ежемесячно посылал мне передачи. Дважды приезжал на свидание и сам. Восемь лет назад я взял бы у него в долг, не задумываясь. В те времена они с Зубром были единственными близкими мне людьми. Ближе, чем родные братья, будь у меня таковые. Теперь же…

      – К-к вечеру будем в М-Москве. – Заика тронул машину с места. – С-скажи, П-псих…

      Он замолчал. Угрюмое, заросшее щетиной лицо побагровело, щека задергалась пуще обычного, и застыли на баранке чудовищные волосатые кулачищи.

      – Что сказать? – помог я ему.

      – Я в-верю, что т-ты н-не убивал З-Зубра. С-скажи, т-ты веришь, что н-не убивал я?

      Я откинулся на пассажирском сиденье и закрыл глаза. Зубром мы звали Генку Зубарева, нашего общего друга. Восемь лет назад его застрелили. Виновным в убийстве признали меня.

      Вместе с Зубром нас было шестеро в его загородном особняке. И ни единой, ни малейшей возможности проникнуть туда седьмому. Зубра нашли наутро мертвым с пулей в голове. У всех оказалось железное алиби, настолько железное, насколько обеспечивает ментоскопия, – стопроцентное. У всех, кроме меня.

      – В-веришь? – повторил вопрос Заика.

      – Извини. В моем положении я могу верить только себе.

      Он дернулся, словно от пощечины, машина вильнула в сторону, потом выправилась.

      Один из четверых был убийцей. Несмотря на алиби, несмотря на невозможность экранировать память, несмотря ни на что. Я не мог списывать со счетов Заику – у него не было никаких оснований для убийства, но их не было и у других. В тот вечер в особняке у Зубра собрались самые ему близкие и любящие его люди.

* * *

      Москва встретила меня осенней слякотью и порывистым ветром, швыряющим на лобовое стекло палые листья.

      – Отметить н-не х-хочешь? – спросил Заика, свернув с кольцевой.

      Пару мгновений я колебался. Отметить возвращение на волю с единственным другом, посидеть в тепле, впервые за восемь лет сносно поесть. Выпить… Меня передернуло: за все эти годы у меня во рту не было ни капли спиртного.

      – Давай в другой раз, дружище, – отказался я. – По правде сказать, я просто боюсь. Кто знает, что случится, если я выпью.

      – Х-хорошо, к-как скажешь.

      Пить мне было нельзя. После контузии я становился буйным едва ли не с наперстка спиртного и кличку Псих получил именно за это. Последний раз я выпивал в день убийства. Не помню сколько. Сто граммов, может быть, сто пятьдесят. Каждый из этих граммов обошелся мне по полной цене.

      – Высади меня у метро, – обернулся я к Заике. – Через пару дней позвоню.

      На метро я добрался до Курского вокзала и там же, не торгуясь, снял у зловещего вида старухи комнату на ночь. Комната оказалась отвратительной – темной, тесной и грязной, но мне было наплевать. Не раздеваясь, я улегся на узкий, крытый засаленным клетчатым пледом топчан и провалился в сон.

* * *

      Проснулся я затемно и привычно дал себе слово искать убийцу, едва выйду на свободу. И лишь несколько мгновений спустя осознал, что слово это следует уже не давать, а держать. Я спрыгнул с убогого топчана и выбрался в коридор. Сдавшая мне вчера комнату старуха храпела из-за соседней двери с всхлипываниями и присвистом. Я включил свет, огляделся. На стене висел допотопный кнопочный аппарат с треснувшим пластмассовым корпусом. Номер Терехина я помнил наизусть.

      Терехиным звали следователя, который вел мое дело и в результате отправил его в суд.

      – Вот