Сочинения. Борис Савинков

не глядя на него, отвечаю:

      – Подданный Его Величества Великобританского короля.

      Он переспрашивает:

      – Кого?

      Я поднимаю голову и говорю:

      – Я англичанин.

      – Англичанин? Так-с, так-с, так-с. Самой мерзкой нации. Так-с. Которые на японских миноносцах ходили, у Цусимы Андреевский флаг топили, Порт-Артур брали… А теперь, извольте, – к нам, в Россию пожаловали. Нет, не дозволяю я этого.

      Собираются любопытные. Я говорю:

      – Прошу вас молчать.

      Он продолжает:

      – В участок его. Может, он опять японский шпион или жулик какой. Англичанин… Знаем мы их, англичан этих… И чего полиция смотрит?

      Я щупаю в кармане револьвер. Я говорю:

      – Второй раз: прошу вас молчать.

      – Молчать? Нет, брат, пойдем в участок. Там разберут. Недозволенно, чтобы, значит, шпионы. Нет. За царя! С нами Бог!

      Я встаю. Я смотрю в упор в его круглые, налитые кровью глаза и говорю очень тихо:

      – В последний раз: молчать.

      Он пожимает плечами и молча садится.

      Я выхожу из театра.

      24 марта

      Генриху 22 года. Он бывший студент. Еще недавно он ораторствовал на сходках, носил пенсне и длинные волосы. Теперь, как Ваня, он огрубел, похудел и оброс небритой щетиной. Лошадь у него тощая, сбруя рваная, сани подержанные, – настоящий московский Ванька.

      Он везет нас: меняи Эрну. За заставой обернулся и говорит:

      – Намедни попа одного возил. На Собачью Площадку рядился, пятиалтынный давал. Ну, а где она Собачья Площадка? Везу. Крутил я крутил. Стал, наконец, поп ругаться: куда везешь, сукин сын? Я, говорит, тебя в полицию представлю.

      Извозчик, говорит, должен Москву, как мешок с овсом знать, а ты, говорит, экзамен, небось, за целковый сдал. Насилу я его умолил: простите, говорю, батюшка, Христа ради… А экзамена я действительно не держал. Карпуха-босяк за полтинник вместо меня явился.

      Эрна почти не слушает. Генрих продолжает с воодушевлением:

      – Вот тоже на днях барин один с барыней порядились. Старички. Будто из благородных. Выехал я на Долгоруковскую, а там трамвай электрический у остановки стоит. Ну, я не глядя: Господи благослови, – через рельсы. Как барин-то вскочит и давай меня по шее тузить: ты, говорит, негодяй, что же?

      Задавить нас желаешь? Куда, говорит, прешь, сукин сын? А я и говорю: не извольте, говорю, ваше сиятельство себя беспокоить, так что трамвай у остановки стоит, проедем. Тут слышу барыня по-французски заговорила:

      – Жан, говорит, не волнуйся, во-первых тебе это вредно, а кроме того и извозчик, говорит, человек. Ей-Богу, вот так и сказала: извозчик, мол, человек. А он ей по-русски: сам знаю, что человек, да ведь какая скотина…

      А она: фи, говорит, что ты право, стыдись… Тут он, слышу, за плечо меня тронул: прости, говорит, голубчик, и на чай двугривенный подает… Не иначе: кадеты… Н-но, милая, выручай!

      Генрих стегает свою лошаденку. Эрна незаметно жмется ко мне.

      – Ну, а вы как, Эрна Яковлевна, – привыкли?

      Генрих говорит робко. Эрна, нехотя, отвечает:

      – Ничего. Конечно, привыкла.

      Направо Петровский парк, черный переплет обнаженных