Это мое. Евгений Ухналев

Мама сказала, что мы сейчас лопнем. Помню до сих пор, что давали по большущему куску жареной печенки. А после того, как мы поели, нас воткнули в вечную теплушку, и мы поехали в Свердловск, все еще с заводом. Они ехали дальше, до Челябинска, а мы вышли в Свердловске. Ехали четверо суток, потому что линия все время была занята поездами, которые шли на фронт, так что никто не роптал. Публика жуткая была – работяги с семьями. И мы с ними. Но не было страшно. Было понятно – такова жизнь, другой нет и не будет.

      Я отчетливо запомнил один эпизод. Холодные, пронизываемые ледяным ветром сумерки, когда все вокруг синеет и скоро погрузится в темноту. Неизвестная железнодорожная станция в тылу – сорок рядов рельсов, забитых составами. На одном из путей стоял эшелон с эвакуированными, внутри теплушек было темно, тепло, даже уютно. Вдруг сквозь вой ветра откуда-то донесся срывающийся голос почти безумной женщины. Голос приближался, и стало слышно: “Август! Август!” Замерзшими руками женщина стучала в вагоны и плакала: “У вас нет Августа?” Наконец она добежала до нашего вагона и снова закричала: “Август! Август! У вас нет Августа?” Какой-то работяга с Кировского завода бросил ей: “А сейчас декабрь”. И заржал. Женщина на мгновение замерла на пронизывающем ветру, а потом побежала дальше.

      Мы ехали долго, мучительно. Однажды, когда поезд в очередной раз остановился, мы вышли на улицу, и из других вагонов тоже вышли люди. А ведь никто не знал, сколько поезд будет стоять – может, полсуток. Рядом какая-то деревня, на сером снегу чернели избы. Были сумерки – кажется, на протяжении всего пути были сумерки. Мы что-то схватили из того, что было, и побежали менять на картошку. Обменяли, назад прибежали, а поезда нет, ушел. Что делать? Побежали за ним по шпалам. Мы рассчитывали, что в поезде хватятся и остановят. Вокруг практически тундра. Россия ведь голая страна. Это только разговоры про березки. Ни черта не растет вокруг. Мы замерзшие, голодные, не знаем, найдем ли. В поезде осталось все – документы, вещи. И с нами бежит какой-то мальчонка маленький, меньше меня. Его, видимо, с нами отпустили. Он все время плачет, ноет: “Я не могу идти, я не могу бежать, я писать хочу”. Он канючит не потому, что капризный, а потому что маленький испуганный ребенок, который на самом деле устал и не может больше бежать. Я помню, как мама взяла его на руки, ей было безумно тяжело. А все бабы вокруг, сами со своими детьми, уговаривают: “Да брось ты его. Да мы сдохнем из-за него”. До сих пор помню это “брось его”. Мы его, конечно, не бросили. И часа через два добежали. Только погрузились, как поезд опять пошел.

      Я совершенно не помню, что мы ели эти четверо суток, выдавали ли нам какой-то паек или нет. Очевидно, выдавали что-то типа хлеба, иначе мы бы не выжили.

      А потом мы приехали в Свердловск.

      Вереи

      В Свердловске все было серо, нище и голодно. Кажется, там всегда так жили, никогда не было иначе. Мне показалось, что с войной там ничего не изменилось – как было, так и осталось. Это можно было понять по каким-то косвенным деталям. Например, та часть Свердловска,