Поэтика и семиотика русской литературы. Н. Е. Меднис

данного списка. В самом деле, действие ее развертывается почти кинематографически, т. е. двумя параллельными во времени и монтажно скрепленными событийными потоками, один из которых, динамический, связан с перемещениями Самозванца, второй, внешне более статичный (по крайней мере, до 22-23-й сцен), – с Москвой. При этом первые семь московских сцен трагедии оказываются своего рода экспозицией по отношению к основному сюжетному ряду. При всей важности воспроизведенного в них события – выборы царя – действие в этих сценах замедленно. Оно резко интенсифицируется в полном соответствии с топосом пограничья в сцене 8 – «Корчма на литовской границе», и далее импульс, заданный этой сценой, не угасает до конца трагедии[45].

      Несмотря на семиотическую напряженность, связанную с зоной пограничья, и появление референциальной границы уже в сцене 8, следует обратить особое внимание на образ границы, возникающий в сцене 10. Здесь речь идет о карте России, которую чертит Феодор и разглядывает Борис:

      Царь

      <…>

      А ты, мой сын, чем занят? Это что?

      Феодор

      Чертеж земли московской; наше царство

      Из края в край. Вот видишь: тут Москва,

      Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,

      Вот пермские дремучие леса,

      А вот Сибирь. <…>

      Царь

      Как хорошо! вот сладкий плод ученья!

      Как с облаков ты можешь обозреть

      Все царство вдруг: границы, грады, реки (VII, 43).

      Образ границы связан в данном случае с ее первичной функцией – она от-граничивает, замыкает, образует и охраняет не только целостность, но и сущность, т. е. сам факт государственности. Здесь, на карте, обозначена граница, графически схематизированная и благодаря этому абсолютно идеальная, не-переходимая, как это и ощущает не только Феодор, но и Борис, чьи высказывания в пушкинской трагедии говорят не столько о его властолюбии, сколько о том, что он принял престол ради сохранения именно такого, нерушимого государственного статуса. Не случайно его острая реакция на сообщение Шуйского о появлении самозванца связана в первую очередь с мыслью о границе, которая, как ему кажется, и в реальности должна соответствовать картографическому идеалу:

      Царь

      Послушай, князь: взять меры сей же час;

      Чтоб от Литвы Россия оградилась

      Заставами; чтоб ни одна душа

      Не перешла за эту грань; чтоб заяц

      Не прибежал из Польши к нам; чтоб ворон

      Не прилетел из Кракова. Ступай (VII, 47).

      Эта реплика Бориса звучит все в той же сцене 10 вскоре после эпизода с картой России, и очевидно, что царь воспринимает сообщение Шуйского на фоне целостного, замкнутого границами образа страны. В итоге зона максимального натяжения возникает между эйдетической, идеальной, и референциальной границей, которая, в отличие от картографической, оказывается проницаемой и, в силу этого, не выполняющей свою охранительную функцию[46].

      Возникший в сцене 10 идеальный

45

О композиции сюжета в «Борисе Годунове» см.: Ронен И. Смысловой строй трагедии Пушкина «Борис Годунов». М., 1997.

46

Более того, признаки проницаемости границ, обнаруживающиеся еще в пределах России, связаны не только с контрастом двух образов границы, столкнувшихся в сознании Бориса, но и с обозначившимся в сцене 5 намерением Григория Отрепьева объявить себя счастливо спасшимся царевичем Димитрием и, как результат, с нарушением им другой – сакральной – границы, которая пространственно манифестируется в трагедии как ограда монастыря, что особенно рельефно было обозначено в исключенной из печатной редакции сцене, так и названной Пушкиным – «Ограда монастырская». Действие в ней, так же как в сцене «Корчма на литовской границе», происходит в пограничье, но только во внутрироссийском, монастырском, и по расстановке акцентов обе эти сцены напоминают друг друга.