Дом окон. Джон Лэнган

сдавила меня со страшной силой. «Господи, – подумала я. – Пожалуйста». Я чувствовала… Я чувствовала, как внутри меня что-то обрывается. Как что-то ускользает от меня. Ощущение было таким мерзким. Я открыла глаза…

      И вместо кровати Роджера я смотрела на плоскую поверхность – на стену. Она была в десятке метров от меня, намного дальше, чем стены палаты. Светлую плитку пола сменил темный паркет. Не обращая внимания на боль, я повернула голову.

      Кровать Роджера… Его палата исчезла. Я находилась в огромном пустом помещении, похожем на церковь. Нет, не церковь, не тот антураж. Представь дом, в котором нет комнат, нет коридоров – ничего, кроме наружных стен. А самое интересное, что даже в агонии, впивающейся зубами в мой живот, я узнала это место. Это был Дом. Дом Бельведера. Дом Роджера.

      Пространство вокруг меня начало расплываться: из глаз хлынул новый поток слез. Дышать стало совсем невмоготу. Я моргнула. Я все еще была внутри Дома. Стены… Дверные проходы, которые я сперва приняла за столпившиеся у стены тени, словно решето пронизывали пространство вокруг. А внутри каждого проема…

      Лицо. За порогом каждого дверного проема, заполняя всю его площадь, таилось огромное лицо. Десятки громадных лиц. Меня бросило в холодный пот; от усилившейся боли меня начало потряхивать. Лица были идентичны: продолговатый нос с горбинкой, глубокие морщины вокруг губ и бровей и густые, давно не стриженные волосы. Полсотни живых портретов Роджера взирали на меня из пустоты Дома Бельведера. Их губы шевелились, и громкий шепот эхом разносился по помещению. В хоре шепота я могла различить отдельные фразы. «Ты – ничто, всегда был и будешь», «Это просто нелепо! Это возмутительно», «Чего ты хочешь?», «Пусть душа твоя не знает покоя даже после смерти; пусть вечной будет твоя незавидная доля», «Все. Бери все, что угодно».

      Я теряла рассудок. Другого объяснения происходящего у меня не было. Сон не может быть таким отчетливым. Лица… С ними было что-то не так. На месте глаз одного зияли пустые глазницы. Кожа другого отслаивалась лоскутами, обнажая скрывавшиеся под ней пластинки, похожие на чешую. Третий заговорил, и по подбородку изо рта начала струиться кровь. Я зажмурилась и повторяла про себя: «Господи. Господи». Боль взяла высокую ноту и растянула ее на несколько тактов. Я опустила голову на пол и больше не поворачивалась, переживая заключительную стадию процесса зажмурив глаза.

      Когда дежурная медсестра обнаружила меня и позвала на помощь, он погиб. Ребенок, которого я только начала считать своим, погиб. Кто-то встряхнул меня, раздался голос: «Вы меня слышите?» – и, открыв глаза, я увидела широкое, тревожно нахмуренное лицо женщины средних лет. Я вернулась в палату. Было много крови. Ее тяжелый запах стоял в воздухе, ею был покрыт пол, ею пропиталась моя одежда. Медсестры помогли мне привести себя в порядок и отыскали чей-то старый спортивный костюм. Они предлагали позвать врача – настойчиво советовали, – но я отказалась. Да, я осознавала, на какой риск они идут. Я уверила их, что с