Незаметная вещь. Валерий Панюшкин

больше?

      – Что? Босиком? – всполошилась заведующая.

      – Спасите Виню! – крикнул я, бросил две медвежьи половинки на стол и выбежал из кабинета.

      В игровой комнате я взял большую пластмассовую кеглю, вернулся в спальню и, захлебываясь слезами, крикнул:

      – Встань, старый Щекотуров!

      Слово «старый» было тогда единственным и самым страшным известным мне ругательством.

      Я, наверное, выглядел чудовищно, потому что тиран Щекотуров послушно встал, прижался к какой-то тумбочке и в знак примирения протянул мне недавно выломанный из игрушечного автомобиля выключатель. Но поздно. Я бил Щекотурова кеглей и выкрикивал какие-то бессвязные слова: «За Виню! За черепаху! За тапочки! За воробья! За Виню! За Виню!»

      Виню зашили. Я стал водить его гулять на Воробьевы горы. Однажды мы возвращались домой по метромосту, и Виня сказал мне:

      – Почему ты жмешься к проезжей части? Боишься высоты?

      – А ты разве не боишься? – парировал я.

      – Нет, – лукаво отвечал Виня. – Спорим, спрыгну?

      И Виня спрыгнул. Он медленно летел вниз в Москву-реку с самого верхнего яруса метромоста, а я стоял наверху, и постепенно до меня доходило, как ужасно то, что произошло. Из оцепенения меня вывел увесистый отцовский подзатыльник. Я закричал и перестал видеть вокруг предметы.

      – Папа, спаси его!

      Так, кажется, я кричал, а отец быстро тащил меня за руку назад к смотровой площадке, а потом вниз, вниз к набережной. По пути мы набрали камней, и отец стал бросать их в реку так, чтобы невозмутимо плывущего медвежонка прибило к берегу.

      Я боялся, что Виня намокнет и утонет, или что его унесет куда-нибудь в открытое море, но отец кидал и кидал камни, пока наконец не вытащил Виню на остановке речного трамвайчика.

      – Никогда больше не топи друзей, – сказал мне отец.

      – Он сам прыгнул… – я пытался оправдываться.

      – И не ври!

      С этих пор Виня начал лысеть. Шерсть вылезала, и ткань расползалась во многих местах на лапах и на голове. Я сшил Вине комбинезон, а соседка по коммунальной квартире связала ему шарф. Примерно в это же время я дорос до той критической отметки, когда мальчики перестают интересоваться плюшевыми мишками. Я все чаще не брал Виню на прогулки. Мне нужно было интересоваться девочками, меня приняли в комсомол, мне исполнилось четырнадцать лет.

      Тут-то и произошло предательство.

      – Почему бы тебе не назначить Виню талисманом? – посоветовал мне как-то дядюшка.

      То есть не играть с ним больше. Не разговаривать, не носить на уроки в школу, а просто посадить в комнате на почетное место и забыть. Я послушался. Я разыскал медвежонка и сказал ему:

      – Виня, ты теперь будешь у меня талисманом. Это же лучше, чем игрушкой…

      Медвежонок не сказал ни слова. Больше никогда. Я предал его. И он онемел от горя. Теперь изредка, вытаскивая Виню из шкафа, я думаю: «Вот мы были ровесниками. Он – сорвиголовой, я – трусом. Он никого не предал,