Копи царя Соломона. Генри Хаггард

ие деньги не согласился бы я пережить еще раз эти последние полтора года! Человек я от природы мирный, робкий, терпеть не могу насилий и жестокостей; а уж как мне надоели всякие приключения – и сказать не могу! А теперь еще вот принимаюсь писать книгу – право удивительно! Я человек простой, неученый, спрашивается, зачем же путаюсь не в свое дело и берусь сочинять книги? Если сказать правду, главное – потому, что сэр Генри Куртис и капитан Джон Гуд уж очень меня об этом просят. К тому же делать я теперь все равно ничего не могу и сижу у себя на квартире, в Порт-Натале, безвыходно: опять разболелась у меня левая нога, которую мне тогда изжевал этот разбойник, лев. Чудно́е, право, дело; ведь уж сколько лет с тех пор прошло, и раны мои все давным-давно зажили, а вот как придет это самое время, когда он меня искусал, – так и заноет опять больное место, хоть кричи. Должно быть, какой-нибудь особенный яд у этих проклятых львов в зубах. И ведь что досадно: шестьдесят пять львов я убил на своем веку, а на шестьдесят шестом взял да и осекся; изжевал он мне ногу ни за что ни про что. Изжевал, как щепоть табаку! Разве это порядок? Ужасно я этих непорядков не люблю, потому что я человек аккуратный.

      Еще для того я хочу писать книгу, чтобы мой сынок Гарри, который учится теперь в лондонской медицинской школе, мог прочитать ее на досуге и поразвлечься немного после госпитальной работы. Ведь тоже и их дело не легкое, другой раз так умается, что голова кругом пойдет. Вот пускай и почитает, позабавится; а история будет занятная, если только у меня что-нибудь выйдет. Могу сказать, не хвастаясь, что во всю мою жизнь не слыхал ничего удивительнее и страннее того, что я буду рассказывать. Трудненько мне будет все это описать, да делать нечего. Человек я хотя и смирный, а тоже немало народу перебил и изувечил на своем веку. Конечно, невинной крови не проливал и из-за угла не целился, а убивал людей открыто, в честном бою. Что делать! На то нам и жизнь дана, чтобы ее защищать… Но пора мне, однако, приняться за мой рассказ. Начну смелее: смелость города берет!

      Прошло ровно полтора года с тех пор, как я в первый раз встретился с сэром Генри Куртисом и капитаном Гудом. А случилось это вот как. Был я на слоновой охоте в лесной стороне, за Бамангвато[1], и очень мне не везло. Охотился плохо, да вдобавок еще лихорадку схватил и провалялся довольно долго. Потом, как поправился, продал что было у меня слоновой кости и поехал домой через Капштадт. Тут я прожил с недельку и напоследок взял себе койку на корабле «Донкельд», отправлявшемся к нам, в Порт-Наталь. «Донкельд» только и дожидался парохода «Эдинбург-Кастль», который должен был прийти из Англии, чтобы сняться с якоря. Наконец ожидаемый пароход пришел. «Донкельд» принял новых пассажиров, какие там были, мы снялись с якоря и вышли в море.

      Из всех пассажиров двое особенно привлекли мое внимание. Один из них, лет этак тридцати, поразил меня своим высоким ростом и богатырским сложением; такого огромного человека мне ни разу не случалось встречать. У него были светлые белокурые волосы, длинная густая борода, замечательно правильные черты и большие серые глаза; в жизнь свою не видел человека красивее его. Мне почему-то показалось, что он похож на древнего датчанина. Положим, что древних датчан я никогда не видывал, но я помню, что видел однажды картинку, на которой были нарисованы эти самые господа – что-то вроде белых зулусов[2]. Они пили из огромных рогов, и у них были длинные волосы, развевающиеся по плечам. Когда я взглянул на господина, стоявшего у спуска в кают-компанию, мне сейчас же пришло в голову, что если бы он отрастил волосы подлиннее да надел стальную кольчугу на свою богатырскую грудь, дай ему только боевой топор и роговой кубок в руки, – и хоть сейчас пиши с него эту самую картину. И ведь поди ж ты, какое чудо! Потом я узнал, что сэр Генри Куртис – так звали этого гиганта – был в самом деле датчанин по происхождению.

      Господин, разговаривавший с сэром Генри, был совсем в другом роде. Я сейчас же подумал, что он, должно быть, моряк. Не знаю отчего, но только моряка сейчас видно. Я их немало видел на своем веку, часто с ними охотился и очень их люблю; это самый лучший народ в мире. Одно только в них нехорошо: ужасно любят ругаться.

      На этот раз я также не ошибся: господин действительно оказался отставным командором британского военного флота. Звали его, как я потом узнал, Гуд, капитан Джон Гуд. Это был плотный, коренастый мужчина среднего роста, смуглый, черноволосый и довольно любопытный с виду: был он всегда необыкновенно гладко выбрит, расчесан и вычищен просто на удивление и носил стеклышко в правом глазу. Это стеклышко точно к нему приросло, потому что носил он его без шнурка и никогда не снимал, разве для того, чтобы вытереть. Сначала я думал, что он так с ним и спит, но потом узнал, что на ночь он прячет его в карман своих брюк, вместе с превосходными фальшивыми зубами, которых у него были две перемены.

      Вскоре после того, как мы вышли в море, стемнело и погода переменилась к худшему. С берега подул свежий ветер. Воздух наполнился таким густым туманом, что все ушли с палубы. Наш «Донкельд» был легкое плоскодонное суденышко; его качало из стороны в сторону самым неприятным манером.

1

Бамангвато – в земле Бечуана, в Южной Африке.

2

Кажется, мистер Кватермэн не совсем ясно представляет себе древних датчан. Насколько нам известно, у них были черные волосы. Может быть, он разумеет древних саксов. – Прим. автора.